М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
свою великолепную поэму «Мцыри» (послушник по-
грузински), которая только что вылилась из-под его
вдохновенного пера 8. Внимая ему, и сам пришел
я в невольный восторг: так живо выхватил он из ребр
Кавказа одну из его разительных сцен и облек ее
в живые образы пред очарованным взором. Никогда
никакая повесть не производила на меня столь сильного
впечатления. Много раз впоследствии перечитывал я его
«Мцыри», но уже не та была свежесть красок, как при
первом одушевленном чтении самого поэта.
Недолго суждено было Лермонтову пользоваться
своею славой и наслаждаться блестящим обществом
столицы. По своему заносчивому характеру он имел
неприятность с сыном французского посла, которая
должна была кончиться дуэлью, и, для того чтобы раз
вести соперников, молодого Баранта отправили в Па
риж, а Лермонтова опять на Кавказ, с переводом
в армейский полк. Видно, уже такова была его судьба,
что не миновал ее даже и там, где хотели спасти его
от поединка 9. Он пал от руки приятеля, который
всячески старался избежать дуэли, но был вынужден
драться назойливостью самого Лермонтова, потому что
он не давал ему нигде покоя колкими своими шутками 10.
Розно рассказывают причину столь странного поведе
ния пылкого поэта, и трудно теперь узнать истину.
239
Мне случилось в 1843 году встретиться в Киеве с тем,
кто имел несчастие убить Лермонтова; он там исполнял
возложенную на него епитимию и не мог равнодушно
говорить об этом поединке; всякий год в роковой его
день служил панихиду по убиенном, и довольно странно
случилось, что как бы нарочно прислали ему в тот самый
день портрет Лермонтова; это его чрезвычайно взволно
вало. <...>
На Кавказе поклонился я уединенной могиле Гри
боедова, на горе Св. Давида, но мне не пришлось посе
тить могилы Лермонтова на водах, в виду снежного
Эльборуса, которого заоблачную беседу с Шат-горою
столь поэтически он подслушал и передал нам в чудных
стихах. Мир душе обоих великих поэтов! С одним встре
тился я на заре моей жизни, с другим же в знойный
ее полдень, но их память доселе живет в моем сердце.
Обоих осенил безмолвным своим величием Кавказ, на
котором положили огненное свое клеймо Пушкин, Лер
монтов и Марлинский; вдохновенными поэмами и рас
сказами они еще более его сроднили с русскою землею.
E. A. АРСЕНЬЕВА
ИЗ ПИСЕМ К П. А. КРЮКОВОЙ
Петербург. 31 декабря 1834 г.
<...> Гусар мой по городу рыщет 1, и я рада, что он
любит по балам ездить: мальчик молоденький, в хоро
шей компании и научится хорошему, а ежели только
будет знаться с молодыми офицерами, то толку не
много будет. <...>
31 декабря
Тарханы. 17 января 1836 г.
Милый и любезнейший друг Прасковья Алексан
дровна!
Поздравляю тебя, Александра Степановича и Анну
Александровну 2 с Новым годом. Дай боже вам всего
лучшего, а я через 26 лет в первый раз встретила Новый
год в радости: 3 Миша приехал ко мне накануне
Нового году. Что я чувствовала, увидя его, я не помню
и была как деревянная, но послала за священником
служить благодарный молебен. Тут начала плакать,
и легче стало. План жизни моей, мой друг, переменился:
Мишенька упросил меня ехать в Петербург с ним жить,
и так убедительно просил, что не могла ему отказать
и так решилась ехать в мае 4. Его отпустили не надолго,
ваканции не было, но его отпустили на шесть недель,
и в первых числах февраля должен ехать, то уж он
не заедет в Ефремов, а прямо поедет отсюда в Петербург
на первой неделе и пошлет отсюда верющее письмо
на имя Григорья Васильевича, чтоб он разделил имение
с тетками 5. Авдотья Евгеньевна Бабарыкина сказывала
Мишеньке, что Алена Петровна 6 идет замуж, но Миша
забыл фамилию; какова у вас зима, а у нас морозы
доходят до 30 градусов, но пуще всего почти всякий
день метель, снегу такое множество, что везде бугры 7,
241
дожидаюсь февраля, авось либо потеплее будет, ветра
ужасные, очень давно такой жестокой зимы не было.
Рожь я продала по 7 рублей в восемь мер; восьмая
верхом, а та в гребло; греча, говорят, дорожает, но
вообще весь хлеб не дорог, а не отлично хорошо
родился. Письмо одно от тебя, мой друг, получила,
а сама виновата, не писала, в страшном страдании была,
обещали мне Мишеньку осенью еще отпустить и гово
рили, что для разделу непременно отпустят, но великий
князь без ваканции не отпускал на четыре месяца.
Я все думала, что он болен и оттого не едет, и совершен
но страдала. Нет ничего хуже, как пристрастная любовь,
но я себя извиняю: он один свет очей моих, все мое
блаженство в нем, нрав его и свойства совершенно
Михайла Васильича, дай боже, чтоб добродетель и ум
его был. Итак, прощай, мой друг, до мая, а в мае я к тебе