М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
в Малороссии, откуда не получалось никакого дохода.
Его долготерпение наконец истощилось, и он поехал
туда, чтобы лично убедиться в причине бездоходности
имения 2 .« П р и е з ж а ю , — говорит Л е р м о н т о в , — в дерев
ню, призываю к себе хохла-приказчика, спрашиваю,
отчего нет никакого дохода? Он говорит, что урожай
был плохой, что пшеницу червь попортил, а гречиху
солнце спалило. « Н у , — я с п р а ш и в а ю , — а скотина
что?» — « С к о т и н а , — говорит п р и к а з ч и к , — ничего, бла
г о п о л у ч н о » . — « Н у , — я спрашиваю, куда же молоко
девали?» — «На масло б и л и » , — отвечает он. «А масло
куда девали?» — « П р о д а в а л и » , — говорит. «А деньги
куда девали?» — « С о л ь , — г о в о р и т , — к у п о в а л и » . — «А
374
соль куда девали?» — «Масло с о л и л и » . — «Ну, а масло
куда девали?» — « П р о д а в а л и » . — «Ну, а деньги где?» —
«Соль куповали!..» И так далее, и так далее. Не истин
ный ли это прототип всех наших русских хозяйств? —
сказал Лермонтов и прибавил: — Вот вам при этих
условиях не угодно ли завести интенсивное хозяйство!..»
Лермонтов хорошо говорил по-малороссийски и не
подражаемо умел рассказывать малороссийские анек
доты. Им, например, был пущен известный анекдот
(который я после слышал и от других) о том хохле,
который ехал один по непомерно широкой почтовой
малороссийской дороге саженей во сто ширины. По
обыкновению хохол заснул на своем возе глубоким
сном, волы его выбились из колеи и, наконец, осью
зацепили за поверстный столб, отчего остановились.
От толчка хохол вдруг проснулся, спросонья осмотрел
ся, увидел поверстный столб, плюнул и, слезая с своего
воза, сказал: «Що за бiсова тиснота, не можно и возом
розминутця!»
По поводу лености и невозмутимости хохла Лер
монтов мне рассказал, как, оставляя Петербург
и лейб-гусарский полк, чтобы перейти на службу на
Кавказ, он ставил свою тысячную верховую лошадь на
попечении все того же своего денщика Сердюка, пору
чив своему товарищу по полку, князю Меншикову,
в возможно скорейшее время ее продать. Очень долго
не находилось покупщиков. Наконец Меншиков нашел
покупателя и с ним отправился в полковой манеж,
чтобы показать ему продажную лермонтовскую лошадь.
Немало времени они ожидали в манеже Сердюка с его
лошадью. Наконец показался за барьером манежа
какой-то человек, который с веревкой на плече тащил
с трудом что-то, должно быть, очень тяжелое; через
несколько времени показалась голова лошади, которая,
фыркая и упираясь, медленно подвигалась вперед
и озиралась на все стороны. Когда Сердюк с трудом
втащил ее на средину манежа, то издали она не похожа
была на лошадь, а на какого-то допотопного зверя: до
такой степени она обросла длинной шерстью; уши,
которыми она двигала то взад, то вперед, так заросли,
что похожи были на огромные веера, которыми она
махала. Князь Меншиков, возмущенный этой картиной,
375
спросил у Сердюка, что за зверя он привел, но Сердюк
отвечал очень хладнокровно. «Это лошадь, ваше высоко
благородие!» — «Да что ты с ней сделал, Сердюк, с этой
лошадью?» — «Да что же, ваше высокоблагородие,
с ней сделается? Она себе корм ест, пьет, никто ее не
трогает; помилуйте, что с ней сделается?»
Оказывается, что Сердюк целый год лошадь не
чистил и не выводил из денника, так что она совершенно
одичала и обросла.
Пробыв в Москве несколько месяцев, Лермонтов
уехал на Кавказ, и я более его никогда не видел.
Позже, когда я был в Пятигорске, где лечился от раны,
полученной мною в Даргинскую экспедицию 1845 года,
я почел нравственным долгом посетить на Машуке то
место, где происходила дуэль и где был убит незабвен
ный наш гениальный поэт. Какой величественный вид
с этого места на широкую долину, окружающую Пяти
горск, на величавый Эльбрус, покрытый вечными снега
ми, и на цепь Кавказских гор!.. Эта чудная картина,
мне показалось, была в соответствии с гением и талан
том покойного поэта, который так любил Кавказ.
«Нет! Не так желалось тебе умереть, милый наш
Л е р м о н т о в » , — думал я, сидя под зеленым дубом, на
том самом месте, где он простился с жизнью.
Но не тем холодным сном могилы...
Впоследствии, сблизившись с Лермонтовым, я убе
дился, что изощрять свой ум в насмешках и остротах
постоянно над намеченной им в обществе жертвой
составляло одну из резких особенностей его характера.
Я помню, что раз я застал у него одного гвардейского
толстого кирасирского полковника З. 3, служившего в то
время жертвой всех его сарказмов, и хотя я не мог
не смеяться от души остроумию и неистощимому запасу
юмора нашего поэта, но не мог также в душе не состра