М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
— Нет! Где же мне знать — я впервые здесь.
— С Лермонтовым; он был из лейб-гусар за разные
проказы переведен по высочайшему повелению в наш
полк и едет теперь по окончании отпуска из С.-Петер
бурга к нам за Лабу.
Отобедав и распростясь с бывшим товарищем,
я продолжал путь свой в Пятигорск и Тифлис. Чудное
время года, молодость (мне шла двадцать четвертая
весна) и дивные, никогда не снившиеся картины вели
чественного Кавказа, который смутно чудился мне из
описаний пушкинского «Кавказского пленника», напол
няли душу волшебным упоением. Во всю прыть неслися
кони, погоняемые молодым осетином. Он вгонял их
на кручу, и когда кони, обессилев, останавливались,
быстро соскакивал, подкладывал под задние колеса
экипажа камни, давал им передохнуть и опять гнал
и гнал во всю прыть. И вот с горы, на которую мы
взобрались, увидал я знаменитую гряду Кавказских
гор, а над ними двух великанов — вершины Эльбруса
и Казбека, в неподвижном величии, казалось, внимали
одному аллаху. Стали мы спускаться с крутизны —
что-то на дороге в долине чернеется. Приблизились мы,
и вижу я сломавшуюся телегу, тройку лошадей, ямщика
и двух пассажиров, одетых по-кавказски, с шашками
и кинжалами. Придержали мы лошадей, спрашиваем:
чьи люди? Люди в папахах и черкесках верблюжьего
сукна отвечали просьбою сказать на станции господам
их, что с ними случилось несчастье — ось сломилась.
Кто господа ваши? «Лермонтов и С т о л ы п и н » , —
отвечали они разом.
Приехав на станцию, я вошел в комнату для
проезжающих и увидал, уже знакомую мне, личность
387
Лермонтова в офицерской шинели с отогнутым воротни
ком — после я заметил, что он и на сюртуке своем имел
обыкновение отгинать воротник — и другого офицера
чрезвычайно представительной наружности, высокого
роста, хорошо сложенного, с низкоостриженною
прекрасною головой и выразительным лицом. Это
был — тогда, кажется, уже капитан гвардейской
артиллерии — Столыпин 3. Я передал им о положении
слуг их. Через несколько минут вошел только что
прискакавший фельдъегерь с кожаною сумой на груди.
Едва переступил он за порог двери, как Лермонтов
с кликом: «А, фельдъегерь, фельдъегерь!» — подскочил
к нему и начал снимать с него суму. Фельдъегерь
сначала было заупрямился. Столыпин стал говорить,
что они едут в действующий отряд и что, может быть,
к ним есть письма из Петербурга. Фельдъегерь утвер
ждал, что он послан «в армию к начальникам»; но
Лермонтов сунул ему что-то в руку, выхватил суму
и выложил хранившееся в ней на стол. Она, впрочем,
не была ни запечатана, ни заперта. Оказались только
запечатанные казенные пакеты; писем не было. Я не
мало удивлялся этой проделке. Вот что, думалось мне,
могут дозволять себе петербуржцы.
Солнце уже закатилось, когда я приехал в город,
или, вернее, только крепость Георгиевскую. Смотритель
сказал мне, что ночью ехать дальше не совсем без
опасно. Я решился остаться ночевать и в ожидании
самовара пошел прогуляться. Вернувшись, я только что
принялся пить чай, как в комнату вошли Лермонтов
и Столыпин. Они поздоровались со мною, как со ста
рым знакомым, и приняли приглашение выпить чаю.
Вошедший смотритель на приказание Лермонтова
запрягать лошадей отвечал предостережением в опас
ности ночного пути. Лермонтов ответил, что он старый
кавказец, бывал в экспедициях и его не запугаешь.
Решение продолжать путь не изменилось и от смотри
тельского рассказа, что позавчера в семи верстах от
крепости зарезан был черкесами проезжий унтер-
офицер. Я с своей стороны тоже стал уговаривать лучше
подождать завтрашнего дня, утверждая что-то вроде
того, что лучше же приберечь храбрость на время
какой-либо экспедиции, чем рисковать жизнью в борьбе
с ночными разбойниками. К тому же разразился
страшный дождь, и он-то, кажется, сильнее доводов
наших подействовал на Лермонтова, который решился-
388
таки заночевать. Принесли что у кого было съестного,
явилось на стол кахетинское вино, и мы разговорились.
Они расспрашивали меня о цели моей поездки, объ
яснили, что сами едут в отряд за Лабу, чтобы участво
вать в «экспедициях против горцев». Я утверждал, что
не понимаю их влечения к трудностям боевой жизни,
и противопоставлял ей удовольствия, которые ожидаю
от кратковременного пребывания в Пятигорске, в хоро
шей квартире, с удобствами жизни и разными затеями,
которые им в отряде, конечно, доступны не будут...
На другое утро Лермонтов, входя в комнату, в кото
рой я со Столыпиным сидели уже за самоваром,
обратясь к последнему, сказал: «Послушай, Столыпин,
а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины
(он назвал еще несколько имен) ; поедем в Пятигорск».