М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
монтова.
В Лермонтове (мы говорим о нем как о частном
лице) было два человека: один добродушный для
небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех
немногих лиц, к которым он имел особенное уважение,
другой — заносчивый и задорный для всех прочих его
знакомых.
К этому первому разряду принадлежали в последнее
время его жизни прежде всех Столыпин (прозван
ный им же Монго), Глебов, бывший его товарищ по
гусарскому полку, впоследствии тоже убитый на дуэли
князь Александр Николаевич Долгорукий 6, декабрист
М. А. Назимов и несколько других ближайших его
товарищей. Ко второму разряду принадлежал по его
понятиям весь род человеческий, и он считал лучшим
своим удовольствием подтрунивать и подшучивать над
всякими мелкими и крупными странностями, преследуя
их иногда шутливыми, а весьма часто и язвительными
насмешками.
Но, кроме того, в Лермонтове была черта, которая
трудно соглашается с понятием о гиганте поэзии, как
его называют восторженные его поклонники, о глубоко
мысленном и гениальном поэте, каким он действительно
проявился в краткой и бурной своей жизни.
Он был шалун в полном ребяческом смысле слова,
и день его разделялся на две половины между серь
езными занятиями и чтениями, и такими шалостями,
какие могут прийти в голову разве только пятнадцати
летнему школьному мальчику; например, когда к обеду
подавали блюдо, которое он любил, то он с громким
криком и смехом бросался на блюдо, вонзал свою вилку
в лучшие куски, опустошал все кушанье и часто остав-
468
лял всех нас без обеда. Раз какой-то проезжий стихо
творец пришел к нему с толстой тетрадью своих произ
ведений и начал их читать; но в разговоре, между про
чим, сказал, что едет из России и везет с собой бочонок
свежепросольных огурцов, большой редкости на Кав
казе; тогда Лермонтов предложил ему прийти на его
квартиру, чтобы внимательнее выслушать его прекрас
ную поэзию, и на другой день, придя к нему, намекнул
на огурцы, которые благодушный хозяин и поспешил
подать. Затем началось чтение, и покуда автор все более
и более углублялся в свою поэзию, его слушатель
Лермонтов скушал половину огурчиков, другую поло
вину набил себе в карманы и, окончив свой подвиг,
бежал без прощанья от неумолимого чтеца-стихо
творца 7.
Обедая каждый день в Пятигорской гостинице, он
выдумал еще следующую проказу. Собирая столовые
тарелки, он сухим ударом в голову слегка их надламы
вал, но так, что образовывалась только едва заметная
трещина, а тарелка держалась крепко, покуда не попа
дала при мытье посуды в горячую воду; тут она разом
расползалась, и несчастные служители вынимали из
лохани вместо тарелок груды лома и черепков. Разу
меется, что эта шутка не могла продолжаться долго,
и Лермонтов поспешил сам заявить хозяину о своей
виновности и невинности прислуги и расплатился щедро
за свою забаву.
Мы привели эти черты, сами по себе ничтожные, для
верной характеристики этого странного игривого и вме
сте с тем заносчивого нрава. Лермонтов не принадлежал
к числу разочарованных, озлобленных поэтов, бичу
ющих слабости и пороки людские из зависти, что
не могут насладиться запрещенным плодом; он был
вполне человек своего века, герой своего времени: века
и времени, самых пустых в истории русской граждан
ственности. Но, живя этой жизнию, к коей все мы,
юноши тридцатых годов, были обречены, вращаясь
в среде великосветского общества, придавленного
и кассированного после катастрофы 14 декабря, он
глубоко и горько сознавал его ничтожество и выражал
это чувство не только в стихах «Печально я гляжу на
наше поколенье», но и в ежедневных, светских и това
рищеских своих сношениях. От этого он был, вообще,
нелюбим в кругу своих знакомых в гвардии и в петер
бургских салонах; 8 при дворе его считали вредным,
469
неблагонамеренным и притом, по фрунту, дурным
офицером, и когда его убили, то одна высокопоставлен
ная особа изволила выразиться, что «туда ему и доро
га»9. Все петербургское великосветское общество,
махнув рукой, повторило это надгробное слово над
храбрым офицером и великим поэтом.
Итак, отдавая полную справедливость внутренним
побуждениям, которые внушали Лермонтову глубокое
отвращение от современного общества, нельзя, однако,
не сознаться, что это настроение его ума и чувств было
невыносимо для людей, которых он избрал целью своих
придирок и колкостей, без всякой видимой причины,
а просто как предмет, над которым он изощрял свою
наблюдательность.
Однажды на вечере у генеральши Верзилиной Лер
монтов в присутствии дам отпустил какую-то новую
шутку, более или менее острую, над Мартыновым. Что
он сказал, мы не расслышали; знаю только, что, выходя
из дома на улицу, Мартынов подошел к Лермонтову