М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
и сказал ему очень тихим и ровным голосом по-фран
цузски: «Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел
ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при
д а м а х » , — на что Лермонтов таким же спокойным тоном
отвечал: «А если не любите, то потребуйте у меня удов
летворения».Больше ничего в тот вечер и в последую
щие дни, до дуэли, между ними не было, по крайней
мере, нам, Столыпину, Глебову и мне, неизвестно, и мы
считали эту ссору столь ничтожною и мелочною, что
до последней минуты уверены были, что она кончится
примирением. Тем не менее все мы, и в особенности
М. П. Глебов, который соединял с отважною храбростью
самое любезное и сердечное добродушие и пользовался
равным уважением и дружбою обоих противников, все
мы, говорю, истощили в течение трех дней 10 наши
миролюбивые усилия без всякого успеха. Хотя фор
мальный вызов на дуэль и последовал от Мартынова,
но всякий согласится, что вышеприведенные слова
Лермонтова «потребуйте от меня удовлетворения»
заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов,
и затем оставалось решить, кто из двух был зачинщик
и кому перед кем следовало сделать первый шаг к при
мирению.
На этом сокрушились все наши усилия; трехдневная
отсрочка не послужила ни к чему, и 15 июля часов
в шесть-семь вечера мы поехали на роковую встречу;
470
но и тут в последнюю минуту мы, и я думаю сам Лер
монтов, были убеждены, что дуэль кончится пустыми
выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести
двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут...
ужинать.
Когда мы выехали на гору Машук и выбрали место
по тропинке, ведущей в колонию (имени не помню) 11,
темная, громовая туча поднималась из-за соседней
горы Бештау.
Мы отмерили с Глебовым тридцать шагов; последний
барьер поставили на десяти и, разведя противников
на крайние дистанции, положили им сходиться каждому
на десять шагов по команде «марш». Зарядили писто
леты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермон
тову, и скомандовали: «Сходись!» Лермонтов остался
неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом
вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам
опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз,
я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного,
почти веселого выражения, которое играло на лице
поэта перед дулом пистолета, уже направленного на
него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру 12
и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило
на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не
успев даже захватить больное место, как это обыкновен
но делают люди раненые или ушибленные 13.
Мы подбежали. В правом боку дымилась рана,
в левом — сочилась кровь, пуля пробила сердце
и легкие.
Хотя признаки жизни уже видимо исчезли, но мы
решили позвать доктора. По предварительному нашему
приглашению присутствовать при дуэли, доктора,
к которым мы обращались, все наотрез отказались.
Я поскакал верхом в Пятигорск, заезжал к двум госпо
дам медикам, но получил такой же ответ, что на место
поединка по случаю дурной погоды (шел проливной
дождь) они ехать не могут, а приедут на квартиру, когда
привезут раненого.
Когда я возвратился, Лермонтов уже мертвый лежал
на том же месте, где упал; около него Столыпин,
Глебов и Трубецкой. Мартынов уехал прямо к комен
данту объявить о дуэли.
Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте,
разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели
вечную память новопреставленному рабу Михаилу.
471
Столыпин и Глебов уехали в Пятигорск, чтобы
распорядиться перевозкой тела, а меня с Трубецким
оставили при убитом 14. Как теперь, помню странный
эпизод этого рокового вечера; наше сиденье в поле при
трупе Лермонтова продолжалось очень долго, потому
что извозчики, следуя примеру храбрости гг. докторов,
тоже отказались один за другим ехать для перевозки
тела убитого. Наступила ночь, ливень не прекращал
ся... 15 Вдруг мы услышали дальний топот лошадей по
той же тропинке, где лежало тело, и, чтобы оттащить
его в сторону, хотели его приподнять; от этого движе
ния, как обыкновенно случается, спертый воздух
выступил из груди, но с таким звуком, что нам пока
залось, что это живой и болезный вздох, и мы
несколько минут были уверены, что Лермонтов еще жив.
Наконец, часов в одиннадцать ночи, явились
товарищи с извозчиком, наряженным, если не оши
баюсь, от полиции. Покойника уложили на дроги, и мы
проводили его все вместе до общей нашей квартиры.
Вот и все, что я могу припомнить и рассказать об
этом происшествии, случившемся 15 июля 1841 года
и мною описываемом в июле 1871 года, ровно через
тридцать лет. Если в подробностях вкрались ошибки,
то я прошу единственного оставшегося в живых сви