М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
ниным 36, как вдруг, ужасно некстати,появляется
верный Амос,прибывший курьером из лагеря с при
казом братьям явиться в Петергоф на завтрашний бал
«в чулках и башмаках». <...>
Вчера, в понедельник(ибо я пишу тебе уже во втор
ник), был дивный день. М-м Смирнова вернулась из
Петергофа (менее осчастливленная,
что на сей раз ей пришлось ожидать в толпе,затеряв
шись среди множества слишком интересных «особ»,
но не менее пикантная в своих многочисленных вуалях);
она видела дорогого Жуковского 37, который чувствует
себя великолепно и первыми словами которого были:
«Ну, что Карамзины? Катерина Андреевна все спорит?»
282
Ты же помнишь — это была его излюбленная тема.
Маменька нашла, что подобные воспоминания, после
восемнадцатимесячного отсутствия, не слишком любез
ны.Что до меня, то мне это даже нравится, потому
что эти слова характеризуют Жуковского и его
логику. <...>
За чаем у нас были Смирновы 38, Валуевы, гр. Шува
лов, Репнин и Лермонтов. С последним у меня в конце
вечера случилась неприятность;я должна рассказать
тебе об этом, чтобы облегчить свою совесть. Я давно уже
дала ему свой альбом,чтобы он в него написал. Вчера
он мне объявляет, «что когда все разойдутся, я что-то
прочту и скажу ему доброе слово».Я догадываюсь,
что речь идет о моем а л ь б о м е , — и в самом деле, когда
все разъехались, он мне его вручает с просьбой прочесть
вслух и, если стихи мне не понравятся, порвать их,
и он тогда напишет мне другие.Он не мог бы угадать
вернее! Эти стихи, слабые и попросту скверные, на
писанные на последнейстранице, были ужасающе
банальны: «он-де не осмеливается писать там, где оста
вили свои имена столько знаменитых людей, с боль
шинством из которых он незнаком; что среди них он
чувствует себя, как неловкий дебютант, который входит
в гостиную, где оказывается не в курсе идей и разгово
ров, но он улыбается шуткам, делая вид, что понимает
их, и, наконец, смущенный и сбитый с толку, с грустью
забивается в укромный уголок», —и это все. «Ну,
как?» — «В самом деле, это мне не нравится: очень
зауряднои стихи посредственные». — «Порвите их».
Я не заставила просить себя дважды, вырвала листок
и, разорвав его на мелкие кусочки, бросила на пол. Он
их подобрал и сжег над свечой, очень сильно покраснев
при этом и улыбаясь, признаться, весьма принужденно.
Маменька сказала мне, что я сошла с ума, что это
глупый и дерзкий поступок, словом, она действовала
столь успешно, что довела меня до слез и в то же время
заставила раскаяться, хотя я и утверждала (и это чистая
правда), что не могла бы дать более веского доказатель
ства моей дружбы и уваженияк поэту и человеку. Он
тоже сказал, что благодарен мне, что я верно сужу
о нем, раз считаю, что он выше ребяческого тщеславия.
Он попросил обратно у меня альбом, чтобы написать
что-нибудь другое, так как теперь задета его честь.
Наконец он ушел довольно смущенный, оставив меня
очень расстроенной. Мне не терпится снова его увидеть,
283
чтобы рассеять это неприятное впечатление, и я на
деюсь сегодня вечером вместе с ним и Вольдемаром
совершить прогулку верхом...
Царское Село, среда утром, 5 июля< 1839 г.>
...В пятницу мы совершили большую прогулку
верхом, а вечером у нас снова собрались все наши за
всегдатаи, в том числе и Лермонтов, который, кажется,
совсем не сердится на меня за мою неслыханную
дерзость по отношению к нему как к поэту. <...>
Царское Село, понедельник утром, 24 июля
< 1839 г.>
...<В четверг> мы ездили с Беннигсеном 39 и брать
ями в Павловск, где было большое празднество;
московские купцы давали обед в честь петербургских;
обед обошелся в 15тысяч рублей; можешь представить
себе весь этот шум, голоса и лица, разгоряченные вином,
дым сигар и запах шампанского, толпу, запрудившую
аллеи, всех этих разряженных прекрасных дам купе
ческого звания, песельников Жукова 40, оглашавших
воздух своими немного дикими песнями, и среди всего
этого нас, царскосельчан, державшихся маленькой
кучкой, которые то бродили, то сидели, слушая музыку,
смеялись, болтали, зевали по сторонам <нрзб.> на
пеструю незнакомую толпу — и так до одиннадцати
часов вечера, после чего мы вернулись домой и пили
чай с Валуевыми, Репниным и Лермонтовым; лишь