Мадам Айгюптос
Шрифт:
— Уже поздно, красавица, пойдем лучше баиньки, — проговорил Голеску самым обольстительным голосом и плотнее прижал Амонет к себе, одновременно пытаясь просунуть руку ей под одежду.
В следующее мгновение он уже лежал на спине, а над ним возвышался кошмарный призрак: огненные глаза и зубы, черная тень крыльев за спиной, воздетые для атаки когти. Он еще услышал пронзительный вопль, от которого кровь стыла в жилах, потом что-то с силой ударило его в лоб, и бархатная чернота взорвалась яркими электрическими искрами.
Когда
Но туман перед глазами скоро растаял, и Голеску увидел тонкий султан дыма, поднимавшийся над кучей золы и углей. С другой стороны погасшего костра скорчился на земле Эмиль. Он сидел там же, где и вчера, и, тихонько похныкивая, со страхом наблюдал за разгоравшейся на востоке розовой полоской зари.
— Всемогущий Господь и все Его ангелы! — простонал Голеску, нащупав на лбу порядочную шишку величиной с гусиное яйцо. — Что случилось, а?
Эмиль не ответил, и Голеску обратился к собственным воспоминаниям, которые после удара по голове пребывали в некотором беспорядке. Ему казалось, что все шло как по писаному, однако наливавшаяся болью гуля над глазом ясно указывала на то, что он чего-то недоучел. С другой стороны…
Эмиль, заломив руки, заплакал громче.
— Что, черт побери, с тобой такое? — раздраженно спросил Голеску и встал на четвереньки.
— Солнце!.. — всхлипнул Эмиль, не отрывая взгляда от алого зарева над верхушками деревьев.
— Почему же ты не надел свой защитный костюм, а? — проговорил Голеску и выпрямился во весь рост, но тут же зашипел от боли и схватился за голову. — Скажи мне, маленькая бессмертная тварь, что произошло вчера? Мне. повезло, и я уложил твою хозяйку или… или она уложила меня? И вообще, куда она подевалась?
В ответ Эмиль снова всхлипнул и закрыл лицо ладонями.
— Ну ладно, идем, я отведу тебя назад, в твой уютный, теплый гробик, — сказал Голеску, стряхивая с одежды грязь и приставшие травинки. — Вставай!
Мальчуган поднялся и подковылял к нему. Голеску отвел его к фургону, подсадил на передок и, вскарабкавшись сам, отворил дверь. Эмиль бросился внутрь и в мгновение ока исчез в ящике под кроватью. При этом он довольно громко хлопнул дверцей, и куча тряпья на кровати зашевелилась. В следующую секунду Амонет резко села на кровати, гневно глядя на Голеску.
Их глаза встретились, и Голеску понял: Амонет тоже не помнит подробностей вчерашнего вечера. От радости у него с новой силой разболелась голова, но он сумел выдавить из себя улыбку.
— Милль-пардон, мадам, — пробормотал он с легкой тенью упрека в голосе. — Я лишь позволил себе уложить спать бедняжку Эмиля — ведь вы оставили его одного на улице на всю
Он поднял руку, чтобы приподнять шляпу, но шляпа осталась где-то возле костра.
— Пшел вон! — рявкнула Амонет.
— Сей секунд, мадам, сей секунд!.. — Голеску не заставил просить себя дважды и попятился, стараясь, впрочем, сохранять достоинство. Выбравшись из фургона, он внимательно огляделся по сторонам и увидел свою шляпу, которая застряла в кусте терна ярдах в десяти от костра.
— А как славно мы могли бы провести вечер вдвоем! — произнес он вслух и осклабился. — Эх, Барбу, душа моя, ведь насчет женщин ты и сам сущий дьявол, да только кое-кто этого не понимает!.. Пока не понимает!
И хотя ему казалось, что его голова вот-вот лопнет, он не переставал улыбаться все время, пока собирал сучья и разжигал костер.
Во все праздники поминовения святых и на больших осенних ярмарках Амонет ставила свои черные фургоны рядом с ярко раскрашенными кибитками других путешественников и принималась за гадание. Второй фургон снова начал наполняться крадеными сокровищами, и Голеску спал уже не на полу, а на кипах ковров и гобеленов. Лики святых, скорбно глядевших с почерневших досок, охраняли его сон.
Амонет ни разу не заговаривала с Голеску о той памятной ночи. Это, однако, не помешало ему вообразить, будто ее отношение к нему изменилось в лучшую сторону, что, в свою очередь, приятно грело его самолюбие. Тень беспокойства в ее глазах или странная нерешительность, сквозившая порой в словах и жестах Амонет — все это Голеску подмечал и ничтоже сумняшеся относил на свой счет. В конце концов ему удалось убедить, себя в том, что он видит признаки смущения, проявиться которому в полной мере мешает угрюмая, замкнутая натура Амонет.
— Она грезит обо мне днем и ночью, — ковыряя длинной палкой в костре, заявил он Эмилю однажды вечером. — На что спорим? Она хочет меня, но гордость не позволяет ей сдаться. Глупая гордость, хочу заметить…
Эмиль, по обыкновению, не отвечал, рассеянно наблюдая за закипавшей в котелке водой, предназначавшейся для варки его вечерней порции картошки.
Потом из фургона появилась Амонет. Приблизившись к Голеску, она протянула ему листок бумаги.
— Завтра мы подъезжаем к Брашову, — сказала она. — Ты пойдешь в город и купишь все необходимое вот по этому списку.
— Но где я все это найду? — возразил Голеску, проглядев бумагу. — У придворного алхимика? Да я и половины названий не знаю! Разве вот это… — Он поднял голову и посмотрел на Амонет, изо всех сил стараясь не улыбаться. — Шоколад… Какой именно? Сливочный? Молочный? С орехами?
— Нет, — отрезала Амонет, поворачиваясь к нему спиной. — Мне нужен чистый шоколад, без всяких примесей. Посмотрим, удастся ли тебе уговорить кондитера продать столько.
— Гм-гм… — Голеску многозначительно откашлялся, но Амонет уже вернулась в фургон.