Мадемуазель Шанель

Гортнер Кристофер Уильям

Натянув шляпу поглубже, он вернулся к машине. Ни прощального поцелуя, ни других открытых знаков любви; повсюду вокруг прятались журналисты.

Сидя в поезде на Париж, я чувствовала огромное душевное облегчение. В голове мелькнула мысль, что Париж стал моим домом — столько с этим городом связано воспоминаний, порой трагичных. Только в Париже я чувствовала себя на своем месте.

И вряд ли очередная герцогиня Вестминстерская получала бы такое удовольствие, ощущая себя свободной.

9

1926 год

стал для меня знаменательным. Год создания моего маленького черного платья. После долгих споров, которые продолжались несколько месяцев, я решилась представить его на весеннем показе. Теперь в моих коллекциях вечерних платьев черный цвет был основным, однако в начале века черный цвет считался уместным только для школьной формы, траурного одеяния и одежды монахинь. Но я все-таки решила рискнуть, несколько месяцев разрабатывала новые силуэты: облегающее платье из марокканского крепа с узкими рукавами, манжеты которых украшены зигзагообразной золотой нитью; вырез квадратный, юбка простая, немного ниже колен, с перевернутыми V-образными складками, что подчеркивало низкую талию. Эти платья дополняла шляпка-колокольчик из атласа в полоску, мягкие поля которой почти полностью закрывали глаза, а также черное жемчужное ожерелье и перчатки до локтей. Ну и конечно, чулки; я считала, что чулки женщины будут носить всегда.

Мое черное платье вызвало сенсацию, на которую, честно говоря, я и надеялась с самого начала. Манекенщицы горделиво шествовали по салону, у каждой в руке плакатик с номером и названием ансамбля, а в помещении стояла мертвая тишина. Я притаилась на верхней площадке лестницы, за зеркалами, чтобы можно было незаметно наблюдать за показом: лица собравшихся клиентов и большинства журналистов выражали крайнее потрясение, смятение на грани испуга, даже осуждение. Я и прежде заходила далеко, но так далеко еще себе не позволяла.

— Им очень не понравилось, — сказала Адриенна, когда мы подсчитали ничтожное количество заказов. — Это для них выходит за всякие рамки. Никто, слышишь, Габриэль, никто не хочет носить черное платье. А ведь я говорила: риск слишком большой.

Моя premi`ere, мадам Обер, была более оптимистична.

— Поживем — увидим, — мудро изрекла она, когда я уже раздумывала, не отказаться ли от этой идеи. — Рановато еще говорить о результатах. Раньше тоже бывала подобная реакция, а покупатели все равно приходили.

— Нет, такого еще не было. — Я нервно закурила сигарету. — После войны я еще не слышала такого гробового молчания.

— А я говорю: ждите, — стояла на своем мадам Обер.

На следующей неделе во всех основных французских газетах, посвященных моде, появились разгромные статьи о моем черном повседневном платье. Зато американский журнал «Vogue» объявил его нарядом, который когда-нибудь станет носить каждая женщина, и предсказал, что, ломая традицию, я сделала модную одежду доступной каждому, кто в состоянии себе это

позволить. «Маленькое черное платье Шанель, — утверждалось в журнале, — станет образцом для массового покупателя, как и автомобили Форда».

И вот постепенно пошли заказы, сначала их было мало, а потом все больше. Стоило только моим самым смелым клиенткам, включая, конечно, милую Китти Ротшильд, прочесть статью в «Vogue», как они сразу явились снимать мерку и выходили из салона в моем черном платье, шляпке-колокольчике, перчатках и с ниткой жемчуга на шее.

— Женщины готовы носить платье любого цвета, лишь бы оно не было бесцветным, — заявила я журналисту из «Vogue», когда он пришел брать у меня интервью. — Сшить черное платье очень трудно, но когда женщина появляется в таком платье, то вы больше никого не замечаете.

Как и духи «№ 5», маленькое черное платье стало самым ходким товаром, что еще больше укрепило мою репутацию. Пришла телеграмма из Америки от руководства голливудской киностудии «Метро Голдвин Майер»: за щедрое вознаграждение мне предлагали отправиться в Лос-Анджелес и шить наряды тамошним звездам. Сумма вознаграждения была просто немыслимой — почти миллион долларов, и, узнав об этом, Адриенна была просто ошарашена.

А мадам Обер только улыбнулась:

— Вот видите? Смелость города берет, мадемуазель.

— И ты собираешься принять это предложение? — задыхаясь, прошептала Мися. — Если да, я еду с тобой.

Она всю жизнь мечтала об Америке. В Европе она уже все видела и в своей неподражаемой манере заявляла, что ей все это надоело. А если точнее, она узнала, что Серт ей изменяет с одной из своих учениц — с какой-то русской княгиней в изгнании, ни больше ни меньше, — и изо всех сил делала вид, что ничего не замечает, но явно была разочарована своим браком с ним, что и заставляло ее отчаянно цепляться за меня.

— Ты и сама могла бы стать кинозвездой, — сказала она. — Подумай только, сколько о тебе пишут в прессе, подумай о связях: ты всю Америку завоюешь, как Колумб. Они там монументы тебе воздвигнут.

— Монументы? — Я закатила глаза к небу. — Как это вульгарно!

На телеграмму я ответила, что сейчас у меня очень много работы и приехать в Лос-Анджелес я не могу, а сама на все лето отправилась с Бендором на яхте в морской круиз.

10

— Ну и что я должна увидеть?

Бендор приказал шоферу остановить машину, я сдвинула солнечные очки на кончик носа и посмотрела поверх темных стекол.

Все лето мы провели на яхте, курсируя по Средиземноморью, бросая якорь в каждом порту, где ему взбредет в голову, хотя такое, к моему неудовольствию, случалось довольно редко. Он любил, когда нас со всех сторон окружало синее море, линия горизонта где-то там, в бесконечности, но мне такое плавание казалось невыносимо скучным, хотя я ни разу не призналась об этом вслух.