Магазин работает до наступления тьмы
Шрифт:
Ножкин как-то моментально ослабел, ватные руки, словно во сне, не хотели подниматься и сжиматься в кулаки. Тиканье заполнило всю гостиную, и он, пролетев через половину комнаты и приземлившись у изразцовой печи — Войцеховский и впрямь, как отмечали потом газетчики, занимался английским боксом — наконец понял, откуда оно доносится. Стрекочущий, царапающий барабанные перепонки звук издавал сам инженер Войцеховский.
Это он тикал.
— Отдайте часы! — тонким, чужим голосом вскрикнул Ножкин, барахтаясь на ковре у печки. — Уважа… Умоля… Господин инженер! Мне очень нужны часы!..
Войцеховский ринулся к нему, оскалив зубы под холеными
Ножкин выхватил из-под себя кованую кочергу, подскочил и, замахнувшись насколько хватило сил, ударил уже опускавшего сокрушительный табурет Войцеховского по голове. Инженер послушно сложился и упал на ковер, табурет грохнулся рядом. Долгожданную тишину заполняло одно только тиканье. Крови почти нет, машинально отметил Ножкин, и дикая радость вскипела у него где-то в районе желудка. Нет кровавой лужи, нет брызг на стенах и потолке, только волосы у Войцеховского чуть намокли, и шишка вздувается, а раз вздувается — значит, наверное, жив. Все было не так, это не я, это все-таки не я, не я, не я, что-то изменилось… Он бросился к инженеру и осторожно, почти уважительно начал шарить по его карманам в поисках часов.
Тут за спиной у Ножкина раздался визг. В дверях стояла Анита в ночной сорочке, ее лицо по-детски припухло спросонья, а в глазах застыл ужас. Не выпуская из рук кочергу, Ножкин направился к ней. Вполне спокойно, как ему казалось, он объяснял, что все в порядке, он просто ищет свои часы, и инженер, наверное, жив, все было не так, что-то изменилось, он просто защищался и защищал ее, он ищет свои часы, и все было не так, а она сама говорила, что инженер — тиран, губящий ее молодость… Но Анита, глупая баба, ничего не понимала и орала как полоумная. Она убежала в прихожую и пыталась там открыть дверь, пока Ножкин не пригрозил ей хорошенько кочергой, на конце которой он, к собственному удивлению, заметил клочок кожи инженера Войцеховского с пучком темных волос. Бить Аниту он, конечно, не собирался, но ее надо было как-то обезвредить, чтобы не мешала искать часы. Перехватив свое оружие поудобнее, Ножкин свободной рукой ухватил рыдающую Аниту за плечо и повел ее в глубь дома, к кладовке.
— Она была в истерике, ничего не слушала, хотела звать городового… Не мог же я ее так оставить. — Ножкин потер кулаком и без того красные глаза. — Думал, найду часы и выпущу. Все же было не так…
Щеколда на дверях кладовки показалась ему ненадежной. Да и Анита слишком уж отчаянно колотилась внутри, а он хорошо помнил ее тело — крепкое, сильное тело танцовщицы. Рядом стоял стул, заваленный какими-то дамскими тряпками. «Точно, — обрадовался подсказке Ножкин. — Я и забыл». Он скинул тряпки и забаррикадировал стулом дверь кладовки, аккуратно подсунув деревянную спинку под кругляшок ручки.
Вернувшись в комнату, он успел пару раз удивленно моргнуть и запоздало ужаснуться: Войцеховского на прежнем месте не было, только несколько капель крови темнело на ковре. Тут инженер, который, тяжело привалившись к стене, караулил у двери, вновь обрушился на него и сбил с ног. Совсем близко Ножкин видел его бледное потное лицо и яростно выпученные глаза — левый был обычный, а в правом зрачок растекся по всей радужке, словно задетый вилкой желток в яичнице.
— Отдайте… часы… — двумя выдохами просипел Ножкин, а все заволокло пеленой.
Дальше Ножкин уже безо всяких ссылок на участие дорогих сердцу персон мало что помнил. Не помнил, каким чудом высвободился, не помнил, как вскочил на ноги и как начал бить инженера кочергой. Только застряли в памяти алые брызги, непоправимо летящие во все стороны, и еще чувство, что он никогда не остановится, что кочерга в его руках — это какой-то отдельно работающий, усердный механизм, вроде того, которым забивают сваи… И все — удары, мычание, хруст — заглушало нарастающее тиканье.
Часы-«луковицу» он нашел у мертвого Войцеховского во внутреннем кармане пиджака. Стрелки застыли на трех минутах девятого, смятая задняя крышка отвалилась, обнажив искалеченный ударом кочерги механизм. Часы казались новее и ярче, циферблат снова блестел. «Это не мои часы, — мелькнула в голове Ножкина паническая мысль. — Мои были уже сломаны…» Но тиканье загремело в ушах маршем тысяч игрушечных солдатиков, запахло мокрым железом и горелыми спичками, и в пятки Виктору Павловичу ткнулся облезлый паркет родной квартиры.
***
— Избавиться от вещи пытались? — Матильда вновь взяла сверток с часами, посмотрела его на просвет и задумчиво подбросила на ладони, как будто прикидывая вес. — Закапывали, топили, отвозили в Самару?
— П-простите?
— Все почему-то в Самару везут.
— Я в Калугу возил, — смутился Ножкин.
Еще он отправлял часы-«луковицу» почтой в Анадырь и Петропавловск-Камчатский, бросал с мостов в разнообразные реки, хоронил на опушке в полнолуние и просто выкидывал вместе с мусором. На следующее утро, всегда в начале девятого, его будило торжествующее тиканье, и адский прибор оказывался на прежнем месте — в застекленном шкафу, где хранилось немногочисленное материальное наследие Аниты Ножкиной-Войцеховской. Даже после всего случившегося Виктор Павлович не решался избавиться от своей коллекции, и иногда украдкой доставал и нюхал надушенный горьким апельсином конверт. Он по-прежнему любил Аниту, только из идеала прекрасная босоножка превратилась в обжигающую сердце утрату, и воспоминания о ней были горьки и неистребимы, как этот столетний апельсиновый дух.
К постоянному тиканью Ножкин постепенно привык — так привыкают к грохоту поездов люди, живущие рядом с железной дорогой. Но спал он теперь на кухне, подальше от шкафа, где хранились часы. И даже подумывал переехать в ванную — согласно его подсчетам, это было самое удаленное от шкафа место в квартире. Кончик его носа подрагивал, словно от нервного тика, потому что он постоянно принюхивался — не пахнет ли горелыми спичками и мокрым железом. Виктору Павловичу не давала покоя мысль, что зловещие часы в любой момент могут активизироваться и снова его куда-нибудь зашвырнуть. Днем эта мысль вплеталась в тиканье и неотступно следовала за ним, а ночью он просыпался от приступов удушающей паники, и ему чудился запах горелых спичек…
Виктор Павлович пытался лечь в психиатрическую больницу, но был осмеян, и изгнан как симулянт, и снова получил рекомендацию пить пустырник. Пытался сбежать, оставив часам квартиру. Он прятался в деревенских избах и полуподвальных гостиницах — и наутро после побега просыпался в начале девятого от знакомого до дрожи тиканья. Часы, как ревнивая супруга, следовали за ним и оказывались то на тумбочке у кровати, то в чемодане, который он накануне собирал трясущимися руками.
— А потом я увидел объявление. — Виктор Павлович почесал плохо выбритую щеку. — Проклятое наследство, предметы с необъяснимыми свойствами…