Магистр ордена Святого Грааля
Шрифт:
— А тебе, Карлуша, не горько пьется эта «Клико»? — отчего-то спросил его Бурмасов.
— Да нет, славное вино, — сказал он.
И Двоехоров удивился:
— Чего б ему горчить, когда из самого Парижу? Стоит небось вон сколько!
Бурмасов рассмеялся:
— Оттого и горчить должно, что стоит! Сосной на вкус не отдает?
Фон Штраубе и Двоехоров, ничего не понимая, молча воззрились на него.
— Оттого, — пояснил Бурмасов, — что пропиваем уже второй сосновый лесок.
Все-таки не разучился еще удивляться в этой стране фон Штраубе. Выговор покойнику, предположим,
А вот то, что богатство здесь мерили в душах, он постичь все еще не мог. У каждого же едина его бессмертная душа. Тут, однако, почитали иначе. У богача графа Шереметева, он слыхал, этих душ двести тысяч, хотя сам граф был вполне в единственном числе. У Бурмасова душ три тысячи, а у Двоехорова всего три десятка, хотя вот они оба, сидят перед ним, и двое их ровным счетом, ничуть не более.
Теперь выходило, что выпитое здесь, оказывается, меряют в лесах…
Сие, однако, тут же разъяснилось весьма просто.
— Помнишь, — спросил Бурмасов Двоехорова, — я прошлым месяцем на триста офицеров обед с цыганами закатил по случаю… Ах, да не помню уж, по какому!.. Тогда «Клико» должна была березой отдавать, ибо я до того продал березнячок, что в моем имении под Сызранью. Только деньги те, с березнячка, как-то мигом разошлись. А теперь вот продал сосновый борок из костромского имения — стало быть, и должно отдавать ничем иным, как сосной.
Двоехоров вздохнул:
— Тебе, Никита, хорошо, ты богат…
Бурмасов тоже вздохнул, но менее печально.
— Врешь, братец. Был Никита богач, да вышел весь…
— А твои три тысячи душ?
— Три тысячи-то — они три тысячи, — запив новый вздох шампанским, согласился князь, — да только вот беда — они теперь такие же мои, как твои.
— Неужто все имения обедами да шампанскими прогулял?! — ужаснулся Двоехоров.
— Одна подмосковная осталась, — погрустнел Бурмасов. — Душонок на пятьдесят. Ну еще два леска — вот второй допиваем с вами сейчас… А насчет того, что обедами прогулял, ты это, брат, снова врешь. Столько деньжищ прогулять мудрено. Это все она, Амалия, помогла…
— Да, твоя Амалия, конечно, хороша, тут ничего не скажу… — промолвил все еще бледный от услышанного Двоехоров. — И что ж ты ей на подарки всего себя разорил?
Никита, уже немало пьяный, погрозил ему пальцем:
— Ну-ну, в этой першспективе Амалию ты не тронь! Гордячка — свет не видывал таких! Один раз ей брошь с камнями подарил, так она мне выговорила, чтобы таких дорогих подарков больше делать не смел. И денег, сколько ни предлагал, ни разу у меня не брала. Не хочу, говорит, быть от тебя, Никита, зависимою.
— Так как же тогда? — не понял Двоехоров.
— Да вот так!.. Хотя она тут и не сильно виновата, тут сам я, конечно, оплошал. Были мы вместе с ней в доме у князя Львова, а там, ты же знаешь, частенько мечут банк. Я-то и не играю вовсе, характер свой знаючи. Так надо ж, Амалия упросила, чтобы ее пустили к игорному столу. Ну и пустили ради шутки.
Двоехоров
— Женщину?!
— А такую попробуй не пусти! Эдакая красота, она любые бастионы берет!.. Да и говорю ж — для шутки играть пустили. И проиграла-то она пустяк — сто рублей. Поручику Извольскому, ты его знаешь. Но не любит Амалия, когда фортуна к ней спиной. Вот она мне и говорит: сядь, говорит, Никита, отыграйся за меня. Да так отыграйся, чтобы поручику свет Божий показался не мил. Ну что ж, коли она меня просит… Зашел я под этого Извольского сразу тысячью рублей…
По лицу Двоехорова было видно, что и сто рублей для него далеко не пустяк, а уж услыхав про тысячу, он прямо зажегся глазами:
— Ну и?..
— Что «ну и»? — зло отозвался Бурмасов. — Тысячи моей как не было! Я — пятью тысячами…
— Да он же, я слыхал, играет нечисто, Извольский! — заметил Двоехоров.
— Может, и нечисто. Даже уверен — нечисто! Да только никто его покуда на том не ловил… Ну, в общем, пять тысяч мои туда же, куда и тысяча!.. А уж остановиться не могу — азарт такой забрал! Да и шести тысяч проигранных жаль. А главное Амалия смотрит на меня с надеждой во взоре, что я поручика рано или поздно посрамлю… Короче говоря, ставлю десять… За десятью двадцать… А где двадцать, там и сорок… А за сорока уже и считать перестал… Сколько я ему векселей понаписал — целому полку столько бумаги для приказов на три года хватит!.. Сел к игорному столу Никита Бурмасов богачом с десятью имениями, а поднялся с одною подмосковной. Да и ту не проиграл потому только, что тогда позабыл про нее, не то бы и ее наверняка просадил…
— И что теперь? — задал вовсе бессмысленный вопрос Двоехоров.
Бурмасов только руками развел:
— А что? Оно, конечно, жаль, но не пулю же себе из-за этого в лоб… А вот когда Амалия бросила…
— Она еще и бросила?!
— Бросила, а то как же, — подтвердил князь. — Не любит она тех, кто без всякой фортуны… Вот когда она ушла — тогда, правда, хотел пулю в лоб… Да Бог миловал, одумался. Вот тогда березнячок и продал — закатил пир на весь мир; оно вроде на душе чуток и полегчало…
— А не думал ты, — спросил Двоехоров, — что она, Амалия твоя, в сговоре была с этим самым Извольским, чтобы за игорный стол тебя усадить?
— Да думал, — поморщился Бурмасов, — как не думать. Очень уж похоже на то. Но главное-то — собственную дурость надо винить, а уж кто подтолкнул — какая разница, коли сам дурак?..
— Оно конечно, — согласился Двоехоров, — но однако же потеря какая…
Князь осушил бокал «Вдовы Клико» и, оттого несколько повеселев, сказал:
— Чего теперь о потерянном жалеть? Пустое…
— Там же тысяч на четыреста было, а ты — «пустое»…
— Бери выше — на шестьсот… А пустое потому, что теперь уж и не мое, и не твое, так чего ж о нем зря вспоминать?.. Однако долго что-то горячего не несут, вот это уж точно не пустое…
Надо полагать, подслушав его слова, лакей тотчас появился в дверях кабинета, но почему-то без подноса с горячим в руках.
Бурмасов прикрикнул на него:
— Долго нам еще ожидать?!
— Никак нет! — отвечал лакей. — Все готово, ваше сиятельство… Тока…