Магистр ордена Святого Грааля
Шрифт:
— Преступный?..
— Преступный?. — округлив глаза, в один голос выдохнули братья.
— И много более, чем воровство, у нас в России караемый, — невозмутимо продолжал князь. — Если за воровство у нас полагается всего лишь прилюдное битье кнутом, вырывание ноздрей, выжигание клейма на лбу и затем отсылка в сибирскую каторгу…
— «Всего лишь»?!. — воскликнул Жак.
— Sur, le pays cruel![55] — воскликнул Пьер.
Бурмасов, не слушая их восклицаний, все с той же невозмутимостью продолжал:
— …то за действия, кои я разумею, у нас тут согласно Уложению о наказаниях принято лишь одно — виновных четвертовать. Вам пояснить, господа, что сие означает?
— О, нет, нет… — пробормотал Жак. — Mon Dieu! Quelle sauvagerie!..[56]
— Но что за преступление вы имеете в виду? — решился спросить немного более храбрый Пьер. — Неужели наша с Жаком…
— Наши чувства друг к другу… — подсказал Жак.
— Да, наши чувства… Неужели они тут караются столь варварски жестоко?
— При чем тут ваши… ладно, назовем «чувства»? — сказал князь уже несколько с меньшей твердостью. — За чувства, даже за эдакие, у нас ничего не предусмотрено. Такое тяжкое преступление у нас лишь одно — это злоумышление против особы государя…
Братья перестали дрожать, было сразу видно, что от сердца у них отлегло. Жак даже с облегчением улыбнулся, а Пьер сказал:
— Но в таком преступлении — мы, клянусь вам, князь, совершенно…
— Отчего вы могли заподозрить нас? — встрял окончательно пришедший в себя Жак.
Твердость в голосе Никиты чуть поубавилась.
— Да оттого, — сказал он, — что вы имели неосторожность водить дружбу с лицами… точнее с лицом, причастным именно к тому, о чем я упомянул.
— Вы, вероятно, имеете в виду поручика… — начал было Пьер, но Бурмасов перебил:
— Не надо лишний раз называть имен. Да, разумеется, мы имеем в виду одно и то же лицо.
— Mon Dieu! — воскликнул Жак. — Такой милый, такой щедрый человек — и вдруг заговорщик?!.
— Да нам все ваши российские заговоры… — лишь отмахнулся Пьер.
Теперь князь был явно в смущении.
— «Милый и щедрый»… — проговорил он. — Так что ж, у вас и с ним тоже… тоже чувства?
Братья лишь потупили глаза.
— И те триста рублей — это он вам от щедрот своих подарил? — догадался Бурмасов.
Снова только потупленные взоры были ему ответом.
— А вы случаем — в порыве ваших чувств — не передали ему слова, произнесенные бароном в карете?
— У нас что же, по-вашему, князь, других тем для разговора с поручиком не было?! — с такой неподдельной искренностью воскликнул Жак, что от былой решимости Никиты не осталось и следа.
— Да и зачем нам было говорить ему то, что для нас же во вред? — прибавил Пьер.
— Отчего же во вред? — не понял Бурмасов.
— Да оттого, — сказал Жак, — что в таком случае нам пришлось бы объяснять поручику, как мы очутились в одной карете с братом Штраубе.
— А стало быть, и поведать ему, кто мы такие, — подхватил Жак.
Бурмасов смотрел на них с полным непониманием.
— Поручик по сей день считает, — пояснил Пьер, — что мы дети несчастной, залитой кровью Франции, чудом занесенные в Россию и оставшиеся тут без всяческих средств к существованию, оттого, жалеючи нас, поддерживает из своих немалых средств как может. А узнай он, что мы как члены ордена состоим на жаловании у императора — и просить о такой поддержке нам было бы…
— Во всяком случае, как вы, надеюсь, понимаете, гораздо труднее, — закончил за него Жак.
— А так вы милостиво предоставляете ему считать, что он оказывает христианскую помощь неимущим, а не расплачивается с вами за ваши… гм, чувства? — с презрительной улыбкой спросил Бурмасов. — Что ж, весьма достохвальная забота о душе поручика.
— Однако же, князь, ваши странные намеки… — попытался сохранить лицо Пьер.
Никита более не желал ссоры.
— Возможно, я не вполне аккуратно выразился, — сказал он. — Впрочем, если вам желательна сатисфакция, то я с того и начал наш разговор.
— О нет, просто мы этих намеков совершенно не поняли, — поспешил вставить менее отважный Жак.
— А не поняли, так считайте их и не было, — миролюбиво отозвался Бурмасов. — За сим, господа, примите мои извинения за беспокойство…
— О, князь!..
— Быть может, желаете вина?..
— Нет, нет, благодарю, недосуг. Прощайте, господа. — Бурмасов поклонился сухо весьма, и они с фон Штраубе покинули эту обитель разврата.
— Ясно, что передо мной они ни в чем не повинны, — пока возвращались на извозчике, сказал барон, — а все равно такое чувство после этого разговора… Чтобы рыцари ордена состояли в содержанках у какого-то поручика!»
— Да уж, — подтвердил Бурмасов, — чувство такое, будто навоза вкусили… Но что в отношении тебя невиновны оба, то правда твоя. Дело не в том даже, что они там лепетали, а в том, что, по всему видать, трусы оба распоследние… А перепугались-то как! Вообразили, что за такой, как у них, грешок у нас тут в самом деле немедля четвертуют!.. И вся моя стратегия, видишь, насмарку, — вздохнул он. — Хороший был натиск, да вышел пшик. Уж про ниточки, что тянутся к вашему ордену, я даже их и спрашивать не стал — кто бы из ордена таким довериться вздумал?
— Что потратили время, не столь велика потеря, — сказал фон Штраубе. И добавил со вздохом: — А касательно «третьей силы» и касательно того, как мои слова вышли на волю из закрытой кареты, мы, видимо, так в неведении и останемся навсегда.
Никита, однако, ничего не ответил. И всю дорогу до дому вид у него оставался задумчивый.
Глава XV,
в которой фон Штраубе делится еще одной своей тайной, а Бурмасов выводит из этого чисто практические заключения, прерванные лишь потопом