Магистр ордена Святого Грааля
Шрифт:
— Боже, что со мной?.. — пробормотал Двоехоров. — Ноги не держат, братцы!..
Затем донесся глухой удар оземь — это он рухнул как подкошенный.
Далее фон Штраубе почувствовал, как чьи-то руки подняли его и куда-то понесли, а потом колеса под ним застучали по булыжнику.
И вдруг, перед тем как сознание полностью покинуло его, пришло озарение. Лишь теперь он, кажется, понял все. И загадка со стилетом как раз пришлась к месту…
Да, он понял все так же ясно, как то, что это уже конец, который, если еще и не наступил, то теперь уже не замедлится, ибо из таких переделок не выходят живыми.
Жаль было не столько себя, сколько друзей, которых, без сомнения, ждала та же участь, что и его: эти руки и их живыми не выпустят.
«Как глупо… — подумал он. — Отыскать разгадку да так с ней и умереть во сне…»
Этот сон забирал, неодолимый, как смерть. Возможно, он и был уже началом смерти…
Глава XXII
В темноте. Страшная догадка
Однако он очнулся. Почему-то его придержали в живых. Знать бы еще зачем и надолго ли.
Он лежал на каменном полу, вокруг была темень кромешная. Фон Штраубе ощупал рукой пространство вокруг себя, и рука его наконец коснулась рукава меховой шубки. Судя по всему, это был Бурмасов.
Барон потрогал его руку. Она была тепла. Тогда он хорошенько потряс друга за плечо. Через некоторое время Никита пошевелился и наконец произнес:
— Кто тут?..
— Это я, — сказал фон Штраубе. — Давай-ка найдем Христофора, он должен быть здесь же.
Они вместе стали, ползая на коленях, ощупывать в темноте пол, пока с той стороны, где шарил Бурмасов не послышался знакомый голос:
— Оставьте… Дайте ж выспаться!.. — еще, видимо, во сне взмолился поручик.
— Хватит спать, Елизавету Кирилловну свою проспишь, — сказал ему князь.
Этого оказалось довольно, чтобы Харитон тотчас же встрепенулся:
— А?.. Что?.. Где?.. Что за темень анафемская?! Карлуша, Никита, вы тут?
— Тут, тут, — подтвердил Бурмасов, — куда ж мы от тебя денемся?
— А где мы?.. Что вообще произошло?
— Боюсь, — сказал князь, — ответа нам долго ждать придется, если дождемся вообще.
— Что произошло, — вставил фон Штраубе, — я, пожалуй, отчасти могу объяснить. А насчет того, где мы, ответить куда затруднительнее.
— Объясни хотя бы что знаешь, — сказал Никита, — все как-то веселей.
— Веселого мало, — вздохнул барон. — Провели нас как детей малых. Сразу бы догадаться, что фейерверк из лавки устроили, чтобы нас отвлечь и чтобы мы за пламенем не увидели, что делается в Летнем саду. А пока мы ротозействовали, злоумышленнику с лихвой хватило времени…
— Да! — вспомнил Бурмасов. — Там же слугу этого, Евтихия, зарезали! Ничуть его мне не жаль — сам на себя такую смерть накликал, иуда; только вот далыне-то что? Когда нас троих охмурить успели сонным зельем?
— Тут я виноват, — сказал фон Штраубе. — Ведь знаю этот запах, а сразу его не вспомнил.
— Ты о чем?
— Да очень просто все, — сказал барон. — Это сильный сонный яд, придуманный когда-то арабами, а рыцари ордена узнали о нем во времена Крестовых походов. Арабы, когда скрывались от погони, часто так делали. Платье убитого из числа своих пропитывали этим зельем. Рыцари, подскакав к нему, спешивались, наклонялись посмотреть, жив ли, да обыскать. Этого хватало, чтобы им надышаться до полного забвения. А дальше арабы возвращались и, сонных, до единого их всех вырубали. Вот и с нами наш враг при помощи того же зелья поступил сходным образом.
— Однако, в отличие от тех рыцарей, мы пока что вроде бы живы, — возразил Бурмасов. — Вот не могу только взять в толк — почему? Уж чего бы, кажись, проще — с сонными-то…
— По правде, и для меня это загадка, — признался фон Штраубе.
Никита понемногу обретал обычную для него рассудительность.
— Загадка сия, скажу тебе, вполне приятного свойства, — заключил он. — Много хуже если б ее вовсе не было. Лежали бы, как тот иуда Евтихий, с перерезанными глотками в Летнем саду, и над отгадками думать было бы некому.
— Да уж, как вспомню… — проговорил Двоехоров — судя по колыханию воздуха, размашисто при этом крестясь.
— А ты лучше не вспоминай, Христофор, — посоветовал ему Бурмасов. — Ты грядущим живи. А в грядущем у тебя — что? Генеральский, поди, чин да еще Елизавета Кирилловна с дивной родинкой.
— Полагаешь, до того доживу, — с сомнением, но, впрочем, после упоминания о родинке и без чрезмерного страха спросил Двоехоров.
— Может, чего и придумаем, — сказал Никита. — Один француз, кажись, говорил: «Cogito, ergo sum»[64]; а я бы его изречение перевернул: коли мы, похоже, не утратили дар Божий существовать, следственно, и мыслить худо ль бедно обязаны. А прежде — для поднятия духа — все недостатки нашей нынешней позиции мы должны воспринять как достоинства. Скажем, мы погружены в кромешную тьму; спросим себя — так ли уж это худо?
— Худо, — признался Двоехоров. — Во тьме ты не человек, а крот. Храбрости никакой. Одна только мысль — в какой бы щели схорониться.
— Зато вот тебе и достоинство, — возразил князь. — Во тьме мысль не отвлекается созерцанием окружающей чепухи, стало быть, и мысль работает с тройственной силой. А поскольку мысль сейчас — единственное, что нам дано, то в этой тьме мы обретаем очевидное преимущество… Далее: мы живы, хотя куда как проще было бы умертвить нас во сне…
— Оно, может, и лучше бы во сне, — промолвил Двоехоров. — Страху меньше. В живых, чай, все одно не оставят; небось умыслили какое-нибудь мучительство произвести.
— А я полагаю иначе, — сказал Никита. — В живых оставили оттого, что до поры мы зачем-то нужны. И есть надежда, что на этом мы еще как-то поиграем… Далее: мы безоружны. Во всяком случае я. Ни шпаги, ни пистолетов. У вас, полагаю, тоже ничего?
— У меня-то пистолет есть, — отозвался Христофор без особой веселости.
— Тебе оставили пистолет?! — не поверил князь.
Двоехоров вздохнул:
— Да я его за вашими переодеваниями не зарядил. Вообще я больше на шпагу полагаться привык, но ее-то как раз умыкнули. А пистолет оттого, должно быть, и оставили, что поняли — бесполезен.