Магистр ордена Святого Грааля
Шрифт:
Христофор ответил не ему, а Бурмасову:
— Искрами из глаз — сие только в присказках, Никитушка, — сказал он. — А касательно огнива их преподобие заблуждается. Говорю ж — проруха за прорухой у него! Одно огниво забрал, а другое, много лучшее, оставил и позаботился, чтобы сухое было. Я разумею кремень пистолетный. Чудо что за кремешок! Чтобы я без осечки уложил господина комтура. А мы вот сейчас кремешком-то этим… — В темноте засверкали искры — это он начал щелкать курком.
— Condemnatio![65] — вне себя от злобы воскликнул отец Иероним.
— А мы хоть и в латыни не сильны, — отозвался Двоехоров, — однако ж на это ответствуем: «Fiat lux![66]».
При этих словах из пистолетного затвора высыпалось еще несколько искр, и огарок свечи наконец все-таки распалился огнем. Фон Штраубе увидел отца Иеронима, стоявшего на каком-то возвышении в воде по колена. Его бельма были в бессильной злобе устремлены на них.
— Поступим по вашему примеру: тоже не станем проливать вашей крови, отец Иероним, — сказал Бурмасов. — А уж как вода распорядится, так за то мы не ответчики.
Тот ничего не стал отвечать, лишь бельма его полыхнули еще большей злобой.
Самому Бурмасову вода доходила уже почти до самой груди.
— Надо быстро отыскать выход, покуда совсем не околели, — сказал он.
В самом деле, пронзающий до костей холод уже едва-едва позволял им двигаться в ледяной воде.
Наконец, ощупав светом один угол подвала, Христофор воскликнул:
— Здесь!
Там была приставлена лестница, ведшая к железному люку в потолке. Когда, однако, Бурмасов первым взобрался наверх, открыть этот люк ему не удалось.
— Черт! — выругался он. — На замок заперто!
Комтур сказал:
— У Иеронима должны быть ключи.
— Так он их и отдаст… — процедил сквозь зубы Никита. — А управиться с этим сатаной нам и четверым не под силу.
— Погодите, — сказал Двоехоров, вглядываясь туда, где должен был стоять отец Иероним, — что-то его не видать!
— Уйти не мог?
— Да нет, я славно его стреножил… Ну-ка, приближусь все-таки… Ты, Никита, держи свечу.
— Осторожно с ним, — напутствовал друга Бурмасов, но бесстрашный поручик уже подбирался к тому месту вплавь, ибо идти теперь не оставалось никакой возможности.
Вернулся к лестнице, весь дрожа, но веселый, и позвенел ключами, которые держал в руке:
— Не подвела фортуна, мы спасены! Не зря ж звезда у меня на ладони!
Пока он лез по лестнице, Бурмасов спросил:
— Он, что ж, тебе сам их отдал?
— Больно я просил! У покойника-то! — так же весело ответил Христофор.
— Покойника? — удивился Никита. — Он же высоко стоял, неужто все-таки потонул?
— Да нет, — сказал Христофор. — Видать, нутряная злоба его задушила, сердце разорвала. Подплываю, а он уже в воде, бездыханный. Только бельма мертвые таращит. Ну, я в рясе у него поискал… Ты лучше попробуй-ка, те самые ключи, что надо?
— Те! — радостно отозвался Бурмасов. Замок расщелкнулся, и он распахнул люк.
Когда наконец выбрались в сухое помещение, граф Литта, растроганный, обнял Двоехорова за плечи:
— Спаситель вы наш!
— Кабы только наш! — вставил Бурмасов. — Теперь, когда и Карлуша живой, он, можно сказать, всей России благодетель и спаситель!
На это Христофор чуть смущенно сказал:
— Признаться, братцы, я про Россию за всём как-то и не подумал вовсе. Когда совсем жуть брала, другое на храбрость подвигало…
— И что же, коль не секрет?
Все то же смущение было на простодушном по-детски лице поручика.
— Думал: живым не выберусь, — сказал он, — так и свадьбе моей с Елизаветой Кирилловной не бывать.
От холода зуб на зуб не попадал, благо в помещении, где они очутились, на стенах висели зимние монашьи рясы. Не сговариваясь, начали сбрасывать с себя мокрые насквозь машкерадные платья и переоблачаться уже в другой, в монашеский машкерад. И все же Бурмасов, хоть и трясся, как осенний лист, сумел сказать:
— Стало быть, о родинке ты думал, Христофор!
— О ней! — радостно выпалил поручик.
Молодой монашек подглядывал за ними через щель Перед этим через другую щель, которая в полу, он слышал, а после того как зажглась свеча, и видел то, что творилось в подвале, хотя и не должен был вообще находиться здесь: отец Уриил, великий магистр их ордена хранителей тайны, строжайше воспретил кому-либо присутствовать при сем. А он вот нарушил запрет — уж больно любопытно было.
«Жаль, пистолета нет, — подумал он. — сейчас бы и сотворил то, чего отец Уриил так желал».
Ах, не было, не было пистолета!..
Когда те четверо убийц Уриила, переоблачившись в монахов, ушли, он взял зажженный фонарь и через люк спустился в ледяную воду. Холода он почти не ощущал: горе от утраты магистра заставляло умолкнуть все другие чувства.
Держа фонарь над головой, он добрался до того места в надежде на Божье чудо.
Но чуда не было. Из-под воды на него смотрели с мертвого лица застывшие бельма, точно взывая к мщению.
Несмотря на холод, сковавший тело, лицо у монашка сделалось горячее — слезы текли по щекам. Он вспомнил, как отец Уриил выкупил его у злобной старухи, дравшей розгами каждый день, как обучил грамоте и премудростям своего ордена, как наполнил душу благоговением к тайне, а разум — осознанием смысла бытия. Как он читал великому слепцу перед сном газеты, как тот обучил всем тайным премудростям — от сбивающей балки над дверью до снотворного зелья, коим поливают труп; провел его в этом же подвале через обряд посвящения в орден, как во время этого обряда он из никому не нужного горького сироты Прошки стал братом ордена с загадочным ангельским именем Озоил — именем, от которого точно крылья обрелись за спиною.