Магистр
Шрифт:
Сон третий: Фавориты войны
Феррара, Palazzo dei Diamanti [72] . Лукреция томится замужем за последним супругом – Альфонсо д’Эсте, герцогом Феррары. Она давно больна: злоключения и браки по расчету подкосили ее здоровье. ( Ария«Mi scusi, Vostra Santit`a» [73] .) Лукреция обращается к покойному отцу и к находящемуся в заключении брату, сетуя на злую судьбу, разрушившую величественные планы семьи, потребовавшие столько жертв и принесшие столько несчастий. В отчаянии она перечитывает письмо первого мужа – Джованни Сфорца. Мы слышим, как Джованни обвиняет ее в противоестественной
72
Бриллиантовый дворец (ит.).
73
«Простите, Ваше святейшество» (ит.).
И мы слышим знакомый голос. От радости, волнения и слабости Лукреция теряет сознание, но приходит в себя, слыша: «Дворец в Ферраре называется Алмазным, потому что мрамор, которым он облицован, огранен в форме бриллиантов. Легенда гласит: среди камней есть и настоящий алмаз. Истинный бриллиант, заключенный в мраморном ларце дворца, – прекрасная Лукреция, герцогиня Феррары, столь же невинная, сколь огульно обвиняемая во всех смертных грехах» («Ариозо-бриллиант»). Да, это Чезаре. Лукреция кидается к брату и выясняет: как только до него дошли слухи о ее болезнях и несчастливой жизни, он бежал из заточения, спустившись из окна башни. За ним охотятся теперь все те, кого он некогда привел к покорности Риму, но война не страшит Чезаре, вступившего на путь кондотьеров – руководителей мощных наемных армий.
Лукреция умоляет брата поберечь себя хотя бы ради нее. Ее уже знают здесь как «добрую герцогиню», основательницу монастырей и домов призрения. Почему бы и Чезаре не последовать ее примеру? Чезаре смеется, но обещает внять мольбам сестры. «По слову твоему все будет завтра, – говорит он. – Но сегодня все будет по-моему».
Один вопрос остается у Лукреции, чувствующей, что наутро они расстанутся навсегда. Кто погубил их брата Джованни? «Цезарь, где брат твой, Жуан?» Чезаре отвечает со всей искренностью: «Я Цезарь, а не Каин». Их брата, злосчастного Джованни, не вернешь, но Чезаре обещает Лукреции странное: «Грядет другой, второй Джованни». Брат и сестра соединяются в объятии: во всем мире они одни любят друг друга. ( Оркестровое интермеццо: «Прощание».)
Утро. Лукреция в смятении: не веря обещаниям брата, она беспокоится о его судьбе. Появляется флорентийский посол Макиавелли и пытается развлечь ее рассказами. Он вспоминает давние события, когда закатилась звезда Флоренции и город оплакивал кончину Лоренцо Медичи, вместе с которым поникла слава города ( фортепианное соло«Река Арно весной»). Он вспоминает, как Александр отлучил Савонаролу от церкви, а тот на костре проклял весь его род (камея Савонаролы – ария«Segnor, fammi vendetta» [74] ). Видя, как эти рассказы расстраивают добрую герцогиню, Макиавелли меняет тему, упоминая о книге, которую пишет. Она называется «Государь», и великий мыслитель ставит в пример правителям будущего не кого иного, как безнравственного Цезаря Борджа за его хитроумие и стратегический гений. Ведь именно он доставил чашу, признанную Священным Граалем, в храм Святой Марии в Валенсию, на родину дома Борджа!
74
«Господь, отмсти за меня» ( ит.).
Лукреция чувствует, что этот разговор неспроста. «Что с моим братом? Копье, чаша и книга не нужны мне. Мне нужен Цезарь!» «Чезаре более нет», – сознается флорентиец. Конечно, «Государь» обманул сестру, он не умел не рисковать. На следующий день после визита в Феррару он попал в засаду, в одиночку отправившись в расположение противника, и был убит (дуэт«Горькая правда, алмазная донна»). Лукреция в ужасе кричит. Затемнение. Оркестр: «Век войн и обмана».
Coda
Нектов
13. Китайский врач
Последние такты «Двух Джованни» отзвучали, и воцарилась тишина. Потом в правой ложе бенуара раздался тонкий женский «а-аах», и грянули аплодисменты. Занавес взлетел, исполнители совершили выходы и поклоны. Кричали «браво», кидали цветы. Опомнившись, заставили бисировать Лукрецию и Шаляпина. Упавших в обморок дам быстро привели в чувство: помогало осознание интриги, окружавшей эту премьеру, и тратить время на лежание в креслах без чувств было обидно. Публика даже позабыла о сплетнях, особенно активно просачивавшихся из театра после генеральной репетиции. Что якобы за выданный автору срок было написано две оперы – настоящая, для посвященных, и эта – бледная копия настоящей, но даже и в таком виде доводящая публику до экстаза. Что настоящую оперу и слушать-то нельзя, не будучи этим самым посвященным: музыка дьявольского португальца калечит слушателю душу и тело – из ушей и глаз течет кровь, человек бьется в конвульсиях и скоро в муках умирает. (Так, дескать, случилось с подслушавшим репетицию костюмером, посланным со шпионским заданием одним высокопоставленным лицом.) Что с композитором-дирижером лучше не иметь никакого общего дела: музыканты его находятся в самом незавидном положении – он затыкает им рты высокими гонорарами, а в случае неповиновения бьет хлыстом при всем оркестре (да вы посмотрите возле пюпитра, там и лежит!), заставляя играть настоящуюмузыку. Что музыкант тогда теряет слух, как случилось с несчастной арфисткой, которую ждет в Саратове старик-отец, возложивший на ее успехи все свои надежды. Что эта опера – издевательство над голосами певцов (и особенно певиц), но из-за гениальной – куда деваться! – музыки стала тем, чем стала, ах, браво же, маэстро, браво!
Мы уже сталкивались в российской части нашей истории с пышными московскими слухами. Все эти россказни были ложью от начала и до конца, особенно некоторые; правда же состояла вот в чем.
Партия Лукреции была неимоверно трудна. Дива, выписанная из Италии, из самого Милана, спела блестяще. Но театральный народ знал: партия мыслилась сложнее, красивее и еще богаче – просто не было голоса, способного ее… раскрыть. Ратленд молчал, шаг за шагом сглаживая музыку под натиском необходимости не сломать лучшему молодому сопрано Европы голос. Певица терзалась в гримерке, но ничем помочь маэстро не могла. На одной репетиции Шаляпин, глядя на все это, крякнул, спустился в оркестровую яму к дирижеру и, вдруг сгорбившись, опустил мощное тридцатидвухлетнее тело в стульчик первой скрипки. Ратленд снова черкал что-то на партитуре заключительной арии Лукреции.
– Правите, маэстро? – спросил Шаляпин.
– Ох и правлю, Федор Иванович, правлю.
– Лукрецию опускаете, да?
– Лукрецию. Вот опущу ее до ваших басов, то-то мы все посмеемся.
Посмеялись оба, без веселья.
– Беда ваша, маэстро, в том, что вы пишете слишком хорошую музыку, на нее и голосов-то таких нет. А ведь я вас понимаю.
– Правда, Федор Иванович?
– Понимаю, да только, в сущности, и объяснить толком не могу. Понимаете ли, как бы вам сказать… в искусстве есть… постойте, как это назвать… есть «чуть-чуть». И если это «чуть-чуть» не сделать, то нет искусства. Выходит около. Дирижеры в основном не понимают этого, а потому у меня с ними не выходит то, что я хочу… А если я хочу и не выходит, то как же? У них все верно, но не в этом дело. Машина какая-то. Вот многие артисты поют верно, стараются, на дирижера смотрят, считают такты – и скука!.. А вы знаете ли, что есть дирижеры, которые и не знают, что такое настоящая музыка… – Шаляпин помолчал, с неожиданной хитрецой посмотрев на Ратленда, а затем докончил со вздохом:
– Знаете, я все-таки не могу объяснить. Верно я вам говорю, а, в сущности, не то, все не то. Это надо чувствовать. Вот – все хорошо, но запаха цветка нет, все сделано, все выписано, нарисовано – а не то. Цветок-то отсутствует. Можно уважать работу, удивляться труду, а любить нельзя. Работать, говорят, нужно. Верно. Но вот и бык, и вол трудится, работает двадцать часов, а он не артист. Артист думает всю жизнь, а работает иной раз полчаса. И выходит – если он артист. А как – неизвестно [75] .
75
Этот монолог Ф. И. Шаляпина – практически точная цитата из воспоминаний о нем художника Константина Коровина.