Магистр
Шрифт:
Ратленд ответно вздохнул с кивком.
– Да, с запахом цветка дело туго. Вот и я ведь сознавался, что не работал с взрослыми голосами. А детские – что ангельские, все могут. Обидно. Человеческий голос – самый красивый инструмент… за исключением органа, пожалуй. Хотя ваш-то и орган перекроет.
Снова посмеялись. И снова что-то себе думали, тайно и параллельно.
– А возможности его ограничены.
– Ограничены, маэстро. Особенно у сопрано. У нас, у басов-то, – нет, ничем не ограничены, только оконными стеклами.
– Вы что хотели сказать мне, Федор Иванович? – Дирижер отложил перо и воткнул в волжского богатыря не по-русски кинжальный взгляд.
– Да ничего, маэстро. Хотел сказать, что уверен в успехе. Раз уж эти крысы из комиссии не смогли придраться… Труппа в восторге и воодушевлении. Расстраиваются только, что приходится вам арии нивелировать.
– И все?
– Все. Хорошо, что хоть оркестровки можно не трогать, – Шаляпин поднялся. – Лучше органа, говорите? – хмыкнул он и, качая головой, пошел на сцену.
– Лучше, Федор Иванович, – пробормотал Ратленд. – И уж точно лучше, чем все остальные исполнители вместе взятые. Но не лучше той музыки, которая была в начале. Не лучше той музыки.
Настоящие закулисные драмы до публики не докатились. Так, никто не был свидетелем сцены, происшедшей сразу после премьеры.
Вытребованный на поклон автор сдержанно поклонился, развернувшись к публике на дирижерском возвышении в оркестровой яме. Неприветливый белый свет софита ненадолго высветил его и вернулся на сцену, где наслаждалась заслуженным триумфом самая роскошная из мыслимых оперная антреприза. В какую неподъемную копеечку встала постановка действительному статскому советнику Глебову, представить было страшно. Но надо отдать должное старой школе – он принимал поздравления, поднимая очередной бокал с шампанским, и торжествующе гоготал так, будто выиграл пари, а не проиграл. О состоянии его… состояния на момент премьеры точных сведений не было. На вечер, однако, была назначена торжественная передача московскому губернатору Дубасову (заменившему на этом посту убиенного Каляевым великого князя Сергея Александровича [76] ) чека для основания того самого дома призрения для актеров. Так что в целом из всей этой интриги участники выходили с достоинством и даже с триумфом. Но это вечером. А пока…
76
Московский градоначальник, великий князь Сергей Александрович, сын императора Александра II Освободителя, погиб от бомбы террориста Ивана Каляева в феврале 1905 года. Генерал Федор Васильевич Дубасов был назначен Московским генерал-губернатором в ноябре 1905 года. Он возглавил подавление Декабрьского вооруженного восстания и положил конец беспорядкам при помощи жестких методов. В июле 1906-го Дубасов оставил должность в Москве и стал членом Госсовета.
Ратленд пожал руку первой скрипке, освободившись от софита, поблагодарил оркестр, покинул оркестровую яму и через пару минут вошел в скромную гримерку. Там опустился на стул напротив мадемуазель Мари, в одиночестве заходившейся душераздирающим кашлем при убогом свете настольной лампы, и окинул ее участливым взглядом. На сцене и в зале продолжались восклицания, всплескивали аплодисменты, доставлялись цветы, корзины, послания и таинственные атласные и бархатные коробочки для актрис, но арфистка сидела в гримерке в одиночестве и тряслась, как осиновый лист. При появлении Ратленда она вздрогнула, не поднимая на него глаз, и прижала к лицу платок. Дирижер молчал и ждал.
Спустя значительную долю минуты Мари подняла, наконец, взгляд от пола, Ратленду показалось, что его как из ушата окатили стыдом и мукой.
– Провалила, да?
Дирижер покачал головой и удивленно улыбнулся.
– Что вы, мадемуазель, – такая глубина чувств, да все не по адресу. Вы же слышали овацию. Было опасение, что после вашего соло публика вовсе сорвет спектакль. Вы знаете, что Кузьме пришлось ухватить поперек тела одного рьяного поклонника, готового спрыгнуть с тяжеленным букетом прямо вам на голову? Нет-нет. Вы с Федором Ивановичем спасли эту оперетку.
Арфистка всхлипнула.
– А потом вы пойдете к тенору и скажете то же самое ему? Будто они с Федором Ивановичем спасли «эту оперетку»?
Ратленд снова улыбнулся. Похоже, успех оперы все-таки немного согрел его сердце, каким бы льдом оно ни было объято в обычные дни.
– Отчего же вы полагаете меня такой двуличной… личностью? – он немного подумал. – Нет, так нескладно. Отчего же вы, мадемуазель Мари, считаете меня таким двуличным дирижером? – («Почему бы не сказать “человеком”?» – подумала Машенька.) – Никто ведь не слышал от меня в этом театре ничего, кроме правды, как бы горька она ни была. И потом, Федор Иванович и так все о себе знает, а я делал ему комплимент совсем недавно… Tenore– это tenore,спросите у дам, которые попадали в обморок, как цветы сливы под дождем, после ариозо Джованни. Кого надо бы и вправду поддержать, так это Лукрецию, но ей моя поддержка не нужна. Она либо срочно выйдет замуж и переедет в Петербург (где скоро, успешно и окончательно загубит голос), либо вернется в Италию. В любом случае сопрановая карьера ее завершена.
– Но ведь ее так приняли! Она восхитительно спела!
– Вот именно. Но речь не о ней.
Дирижер взял мадемуазель Мари за руку. Это было настолько неожиданно, что арфистка даже не успела удивиться – а когда осознала, что он взял ее не столько за руку, сколько за запястье и, положив на внутреннюю его часть пальцы, молчит, будто считая что-то, вырываться уже было поздно. Да и руку он вскоре отпустил, так что ток между ними если и пробежал, то лишь в одну сторону.
– Что? – пролепетала Мария.
– Все очень хорошо, дорогая мадемуазель.
– Что очень хорошо?!
– У вас нет никакой чахотки. Правда, вы содрали в кровь пальцы на последнем аккорде, что совершенно непрофессионально. Все это просто прекрасно.
– Как нет чахотки? Откуда вы знаете? Вы же дирижер! И почему вы не сделали вот этого… – тут Мари схватила себя рукой за руку, имитируя его жест и решив проигнорировать замечание о содранных пальцах, – …раньше? Вы представляете, насколько проще мне было бы жить?! И играть!
– Не уверен, что представляю, – Ратленд с легким вздохом поднялся и пошел к двери. – Но уверен, что вы уж точно не сыграли бы свое соло так, чтоб поклонники падали к вам в яму… как цветы сливы под дождем.
Он остановился, как будто открутив пленку разговора назад.
– Вы сказали, что я дирижер. Вы полагаете, я дирижер? – он замедлил взгляд на премьерной афише, висевшей на стене. – Да, верно. Тут так написано.
Мадемуазель Мари вскочила. Теперь негодование было написано не только на ее лице, но, кажется, на всей фигуре.
– А кто же вы? Колдун и целитель? Григорий Распутин? Перестаньте рисоваться!
– Рисоваться? Но зачем мне это… И кто такой Рас… А, это тот ваш новомодный старец [77] с бородой. Но он куда старше меня, и нет, я не он. В данном случае я китайский врач.
Произнеся эту фразу (прозвучавшую куда откровеннее, чем планировалось), Винсент почувствовал: сейчас что-то произойдет. Ему захотелось немедленно вернуться домой и забыться в объятиях опиума, но было никак нельзя. Опиума в эти дни случилось слишком много, и использовался он уже не для сна. И опиума было мало. Шкатулка практически опустела, а гоняться за чудодейственным содержимым в России ему не хотелось. «Что-то сейчас произойдет, уходи», – сказал ему разумный внутренний Винсент. К сожалению, он никогда его не слушался.
77
Григорий Ефимович Распутин (1869–1916) приехал в Петербург в 1904 году, а при дворе появился именно в 1905-м, в ноябре.