Магистр
Шрифт:
Последнего он встретил на дороге. Дорога тянулась меж заливными полями, как жилка на зеленом листе, сколько хватало глаз, и только редкими желтыми мушками были раскиданы по этому листу соломенные шляпы крестьян. Три четверти времени рис растет «в руке рисовода», поэтому работникам в поле было не до происходящего на дороге. Что рису от того, что по дороге едет всадник, а навстречу ему другой? Что с того, что съехавшись на расстояние, когда человеческий глаз начинает видеть и узнавать черты, оба всадника остановились? Один узнал другого с удовлетворением, как будто долго его искал. Второй узнал первого с ужасом и недоверием, как кого-то, кого не думаешь встретить никогда, потому что ты сделал все, чтобы его не было. Что с того, что посреди этого идиллического трудолюбивого пейзажа, полного воды, зеленых ростков и мирных людей, прозвучал выстрел, и второй, тот, что узнал первого безудовлетворения, закричал, упал с дернувшейся лошади и схватился за колено? Что с того, что тот, кто выстрелил, спешился, ударом ноги в висок лишил подстреленного сознания, связал, перекинул через лошадь и неторопливо удалился со своей добычей куда-то за горизонт – туда, где зеленела бамбуковая роща? Все это неважно для риса.
Через сутки первый всадник передал второго в управу в состоянии, к которому штатный уездный палач уже не мог добавить ничего интересного, а лишь по велению местных властей исполнил традиционную казнь лин-чи, куда менее гуманную, чем мог бы подумать пожелавший узнать в этом колесование европеец: отрезал от «второго» – ихэтуаня и преступника – тысячу кусочков.
Первый всадник стоял в толпе на площади и смотрел, как умирает последний ихэтуань. Он очень хорошо запомнил его глаза – не черные, как у большинства китайцев, а карие, с тягучими желтыми искрами, как тигровый глаз, и теперь смотрел в эти глаза без удовольствия, просто отдавая старый долг. Дождавшись, пока искры потухнут, первый всадник уронил на землю белую камелию и отправился в Кантон, чтобы отплыть в Макао.
Первым или вторым всадником был Винсент Ратленд?.. Сейчас, прислонившись к бесконечной стене Петровского монастыря в Крапивенском переулке и глядя на «свой» дом, он бы не поручился. «Нет, – сказал ему рассудительный Винсент, – это ты, ты был первым, все остальное тебе кажется, потому что тебе отлилось сейчас за твои зверства. Не сполна, так – чуть-чуть. И правильно. Пора браться за ум. Если тебе не выдали сна, не спи. Если в голове колется лед, значит, так надо, и даже хорошо, что кончился опиум. Если ты видишь будущее и чувствуешь прошлое, делай с этим что-нибудь полезное. И перестань уже лезть во все плохо лежащие революции».
Он смотрел на Пряничный дом Патриаршего подворья и видел, что его нет. Исчезла мрачно-веселая черная и красная фигурная кладка, окна были мертвы и, кажется, даже выбиты, колкий снег гулял в них, привольно влетая и вылетая в рамы, хлопая дверями, завихряясь куда-то вверх, вверх, где… росла к облакам, прямо на глазах, все выше и выше, будто протыкая черные, прошитые снегом московские ночные небеса еще более черная, чем ночь, башня-сталагмит. Сначала мозг Винсента ухватился за слово «башня», он подумал, что слишком многое произошло в эти два дня, и большая кровопотеря, и, наверное, ноги вынесли его к Сухаревой, а не домой… Какое «домой», почему он называет это место «домом»? Вот его дом – этот вертикальный черный камень, башня из базальта, не из слоновой кости.
«Встань и иди», – сказал себе Винсент, вытирая кровь со скулы. Он знал, куда попадет на этот раз, если войдет в башню.
Он оставлял в Москве 1905 года многое, гораздо больше, чем в Китае или Португалии. Приставку к фамилии: маэстро Ратленд больше не был маэстро. Саму фамилию – ее ведь дала ему Агнес. Бывший маэстро полагал, что мать дала ему какое-то другое имя, настоящее, а фамилии отца по-прежнему не знал. Он оставил здесь «ту музыку» и второй, последний рояль. Здесь оставалась его способность погружаться в сон и пустой изумруд – прямо у стены Петровского монастыря, на снегу. При нем были две книги и отцовский стилет с треугольным лезвием, о происхождении которого ему еще предстояло узнать. Тогда он вошел в башню и остался в ней навсегда, а о музыке даже не вспомнил.
«Переулок Изумрудной скрижали», – аккуратно вывела скрипучим гусиным пером на рукописной карте Москвы подтянутая дама в черном вдовьем одеянии и вуалетке с мушками. И зелеными чернилами нарисовала на карте большой изумруд в форме грецкого ореха.
16. Укажите мне дорогу
«У меня всегда спрашивают дорогу. Спрашивали в Англии и в Америке… интересно почему. Не такое уж у меня и «простое открытое лицо». Сам я повсюду чувствую себя приезжим, в мире всего-то два-три места, по которым я ходил, практически закрыв глаза, глядя в свои каждодневные мысли, обдумывая диплом, статью или мечтая о других дорогах. Мои московские места: Арбат, Неглинка, Рождественка, Трубная, обе Дмитровки, Петровка, бульвары и Моховая, – то, что я называю “своим”. Там я не удивлялся, когда кто-нибудь спрашивал, как пройти на Маросейку или где находится Петровский монастырь. Но в Оксфорде? ВОксфорде, по которому я ходил, боясь слишком тяжело наступать на эти камни и с благоговением читая на них “Dominus. Custodiat. Introitum. Tuum: Et. Exitum. Tuum” [88] , – откуда мне было знать, где там находятся “Все души”? Мне бы понять, где моя, Мити Дикого, заблудшая душа».
88
«Господь хранит вход твой и выход твой» (лат.).
Посетителю было двадцать лет; люди приходят в Оксфорд и позже. Этого, впрочем, «позже» не устраивало. Он вообще производил впечатление человека, который не испытывал особого благоговения перед древним Бычьим Бродом [89] и не собирался запинаться и бледнеть перед лицом его выбеленных до кости камней. Ректор Линкольн-колледжа профессор Уильям Мэрри выслушал предложение со вниманием. Молодой человек не хотел терять время и просил принять у него соответствующие экзамены, чтобы поступить в магистратуру по специальности «История искусств». «Мне поздно учиться с ровесниками», – странно сформулировал он. Первый семестр миновал, и курс для него начинался на полгода позже. Шел конец декабря, через два дня вступало в права Рождество. Особый случай?
89
«Господь хранит вход твой и выход твой» (лат.).
Молодой человек собирался должным образом компенсировать пропущенные четыре с половиной года последовательного обучения в Оксфорде и вообще все, что колледж счел бы нужным компенсировать в его (не таком сложном, как он считал) случае. Финансовую сторону дела специально не подчеркивал, было совершенно ясно, что этот вопрос его не волнует.
В университете Оксфорда тридцать девять колледжей. Известно, что заведение это, образованное в конце одиннадцатого века, в основном интересовалось теологией, вот и Линкольн-колледж, отросток Оксфорда с историей в без малого полтысячи лет, основал Ричард Флеминг, епископ Линкольна, назвавший свое детище «Колледжем Святой Девы Марии и Всех Святых». Поначалу Линкольн собирался быть «школой для истинных учеников, защищающих тайны Писания от невежд, своими свиными рылами оскверняющих его святые жемчуга», – так пышно и неполиткорректно выразился основатель, борясь с учением Джона Виклифа, первого английского протестанта и переводчика Библии. Таким образом, специализация колледжа позволила посетителю заявить, что он получил приличное католическое образование, и претендовать на дальнейшее обучение с прыжком через собственно университетские годы. Ректору же молодой человек сообщил, что выбрал Линкольн по причине упоительной архитектуры его библиотеки, потому что любит витражи и потому что геральдические цвета колледжа – самые приятные для глаза («оксфордский синий» и небесно-голубой). Как видим, то была достаточно свободная беседа.
В широком рукаве официальной мантии Уильяма Мэрри имелись определенные козыри. Сообщив, что перед допуском к экзаменам администрация колледжа должна рассмотреть прошение о зачислении, он назначил через две недели вторую встречу, попросив представить к этому сроку два академических труда – по ренессансному искусству и по собственному выбору соискателя. Соискатель не имел ничего против.
Пока тянулась последняя веселая неделя Адвента [90] , профессор Мэрри не дремал. Был он широко образован, свободно владел латынью, был великолепным оратором, занимался классической литературой – то есть Гомером и Аристофаном, и очень живо интересовался всем, что касалось жизни вверенного ему колледжа, да и университета в целом. Поэтому, помучившись не дающим ему покоя сознанием, что он где-то уже видел лицо соискателя, он соотнес посетителя с не столь давними газетными заголовками и даже разозлился, что не узнал его сразу. Почему же он переключается на историю искусств, когда в соседнем Пемброкском колледже существует полноценное отделение органного мастерства? Куда он подевал свой легендарный оркестр, набранный на территории от Японии до Монако? Да не один оркестр, два! Не так уж и далеко эта Россия, чтоб не доходили из нее вести. Ректор пошел в фонотеку, располагавшую пластинками Ратленд-оркестра с фрагментами I Due Giovanniи с записями симфонической музыки.
90
Адвент – англизированная форма от латинского adventus – «приход» – время ожидания Рождества Христова, с воскресенья которого начинается западный литургический год (в отличие от восточных церквей, где литургический год начинается с первого сентября).
«Что, – подумал Мэрри, – испугался взыскательной британской публики?» Тут он остановился, вспомнив, что парижская и венская публика ничуть не менее взыскательны, да и петербуржская, говорят, знает в музыке толк. Тогда он достал еще одну запись оркестра, возглавлявшегося соискателем, и прослушал Sinfonia Don GiovanniМоцарта в исполнении европейского состава оркестра, а потом – увертюру и интермеццо из «Двух Джованни» самого маэстро Ратленда, записанные уже с русскими музыкантами.