Магистр

Одина Анна

По результатам ночного разговора, похожего на древний боевой танец, когда противники долго кружат друг против друга, не торопясь сделать решающий выпад, Ратленд вошел в совет Торн. Вскоре он познакомился с его членами и пустился в свободное плавание: никто не давал тут никому никаких заданий. Члены совета порой встречались для обсуждений, но все нити сходились к де Катедралю. В одну из следующих встреч великий адепт провел своего нового ученика в лабораторию, и Винсент с интересом оглядел уставленный стеклянной параферналией стол, разноцветные составы, блестящие змеевики и рабочий атанор мастера. Это было ужасно интересно и совершенно не походило на рабочее место китайского алхимика-даоса, обходившегося без реторт и разноцветных составов. Адепту было интересно узнать о Китае: осознавать, что китайская алхимия повлияла на развитие европейской, ему показалось недостаточно – надо было проследить путешествие идеи в подробностях. А Винсенту было интересно узнать о Европе: по свиткам, ради которых он некогда уничтожил драгоценный

чайный куст, он кое-что проследил, но не знал, до чего дошли параллельные исследования де Катедраля.

Нам еще придется остановиться на деятельности героя в совете Торн, а пока вернемся к транзитной линии повествования.

Шло время. Осознав, что Агнес исчезла, Винсент потерял покой и сон. Сон он потерял окончательно еще в России, а как обходился без него с тех пор, нам неизвестно. По крайней мере, в лаборатории мэтра де Катедраля он что-то успешно придумывал. Мэтру было ясно как божий день, что его новый рекрут не одобряет всю эту химию, причем не одобряет как-то неожиданно… свысока. Использует лабораторные занятия то ли как развлечение, то ли открывая для себя новую отрасль знания. А может, он изготавливал в его лаборатории какие-то составы, о назначении которых умалчивал? Впрочем, обоих такое положение дел устраивало. После первого разговора с главой совета будущий магистр держал свои соображения о «нашем искусстве» и своих способностях при себе. Он убеждался: подобных способностей больше не было ни у кого, и дело было даже не в том, что они были у него велики, а в том, что они у него были.

Их не было даже у Адепта. У последнего алхимика были золотые руки, блестящие способности и полная голова знаний, у него были связи, которые большинству заменяли способности или дополняли их, но даже он не умел созидать и преобразовывать. Продемонстрировав главе совета свое «умение», Винсент более нигде не показывал его, и обычно ему прекрасно удавалось скрывать свою сущность – так было куда спокойнее в мире нормальных людей. Он не умел обманывать лишь животных: со времен Лао Е все собаки от него шарахались (только некоторые подходили и с понимающим видом смотрели в глаза), а кошек он избегал сам. Впрочем, животные, признавая его, ничем его не выдавали, будто хранили какой-то одним им внятный секрет. Винсент с сочувствием относился к ним, памятуя о Старом Пастухе и его белоснежном потомке, но их узнавание его раздражало, потому что он не мог понять его природы. Кого они видели в нем? Зверя? Хозяина? Что за чушь.

Винсент как-то обходился без сна, но чтобы не превращать ночи в бесконечное сидение над книгами, часто уезжал в экспедиции – искать Агнес. Он был эффективным следопытом – если уж ему удавалось находить в Китае китайцев, то найти Агнес… Однако ему то ли не везло, то ли внутреннее око застили те же слепые пятна, что мешали ему искать родителей, – все было тщетно. В какой-то стылый момент Винсент решил, что Агнес все-таки привела в исполнение старый план и, написав пару сотен писем, оставила их какому-нибудь доброму человеку, чтобы пересылал домой, а сама свела счеты с жизнью. «Что ж ты не проследил за ней? Не поехал за ней сразу, хотя бы, как только оказался в Европе?» – спросил он себя и не смог ответить. «Потому что тьма», – коротко ответил второй, справедливый Винсент, никогда не дававший первому спуску, пусть в уме. «Ты хотел, чтобы с ней все было хорошо без тебя. Ведь там, где ты, хорошо не бывает».

Винсент Ратленд отправился искать Агнес в очередной визит в Лондон, который полюбил с первого же взгляда и насмерть, почувствовав в нем тот же нескончаемый запал преобразования, что жил в нем самом. Уже не надеясь найти ее в приличных местах, он отправился в Уайтчепел. О да, скажет читатель, конечно. Опозоренная Агнес пошла на панель. Да не на какую-нибудь, а на самую ужасную: ту, где серийный убийца, так и не идентифицированный не только в 1906-м, но и в 2020 году, длинным хирургическим ножом вершил правосудие среди бедных ирландских проституток. До какой степени Винсент должен был потерять веру в моральные ориентиры Агнес, чтобы допустить..? Но нет. Просто он так сильно хотел найти ее, что искал везде.

В Англии бывший маэстро Ратленд открыл для себя табак. Наверное, курение входило для него в общий фронт борьбы с отсутствующим сном. Знает ли читатель, что в Китае не понимают кофе? Конечно, Китай – чайная страна, это же не Турция и не арабский Восток. Винсенту везло: в Китае он нашел опиум, в Португалии и России к нему прибавился кофе, а когда в России закончился опиум, в Англии остался спасительный кофе и образовались сигареты.

Впрочем, все это был самообман. Никто не может обходиться без сна – пусть хоть плавает в кофейных озерах, питаясь кофейной кашей и закусывая кофейные волны печеньем из кофейной муки, а все равно умрет скорее раньше, чем позже, от отсутствия сна… и передозировки кофеина.

Винсент же не спал и не умирал, а тщательно обманывал себя потреблением кофе и «прочищал голову» сигаретами – не так давно и появилось это «Sobranie», но оно привлекло его русскими коннотациями, элегантным видом и хорошим вкусом [118] . В определенном смысле он даже поспособствовал введению курения этих длинных черных сигарет в моду в противовес вечным трубкам. И, хотя вопросы моды не имели для Ратленда никакого

значения, все-таки, если посмотреть на улицу Гулстон, почти не освещаемую неверным светом фонарей (потому что это бедный, даже нищий район), именно прозрачное облако дыма подскажет: наш герой находится на этой улице.

118

Sobranie of London (The Sobranie) – одна из старейших марок сигарет в мире, основанная в 1879 семейством Редстоун (Redstone) на заре европейской моды на сигареты. Считается, что «Собрание» поначалу делалось вручную по русскому рецепту. Сигареты поставлялись к ряду королевских домов в Европе.

Да, холодной августовской ночью 1906 года, глядя вдоль улицы Гулстон со стороны главной улицы Уайтчепела, Хай-стрит, мы видим… пустоту. Надо затаить дыхание и приглядеться, чтобы, преодолев ужас перед памятью Потрошителя, увидеть в полумраке, что от стены одного из домов в сыроватый ночной воздух поднимаются тонкие дымные кружева. Правда, человек, прислонившийся к стене поодаль от фонаря, не скрывался и никого не подкарауливал, иначе он бы не курил, а мы с вами не разглядели бы его на этой улице вовсе. Он просто ждал, и ждал уже довольно долго: не уставая и не наскучивая своим занятием, он стоял на улице Гулстон уже около полутора часов. Как раз к нашему появлению он и принялся курить с безмятежностью обитателя башни из слоновой кости, обдумывающего в кабинете концепцию многотомного исследования по игре в бисер. Спустя еще четверть часа в дальнем конце улицы появилась тень. Повадка у тени была вороватая, держалась она темных участков и часто оглядывалась. Человек у стены наблюдал. Он уже не курил и последние десять минут стоял, просто ожидая.

Вороватая личность заинтересовала нашего курильщика минимально. Следом появились три женщины, разглядеть лица которых в полутьме было очень сложно. Тут наблюдатель подобрался, окидывая внимательным взглядом скользкого мужчину и его дам, которым тот давал указания. Взгляд его выбрал из трех женщин одну и теперь неотступно следовал за ней.

Как догадался читатель, человеку, стоявшему возле стены дома номер одиннадцать, недостаток света не мешал: в темноте он видел отлично и облюбованную женщину разглядывал без помех и с особым тщанием. Ей, наверное, было за тридцать. Послушайте… может ли быть, что мы так и не описали ее? Все то время, что ее волосы прятались под платком монахини, а тело в монашеском платье, для нас были важны ее кротость, доброта, справедливость и сила. Ее трудолюбивые руки и спокойный голос, а вовсе не красота, которая, как говорили на ее родном острове, лишь «в кожу глубиной» [119] . А ведь она была красива всегда, просто не в красоте лица и тела была ее суть. Гладкие каштановые волосы, видные из-под аккуратной шляпки, изящные руки в тонких перчатках, маленькая ножка в туго зашнурованном сапожке, чуть больше, чем положено леди, выглядывающая из-под подола платья, которое было бы совсем приличным, если бы вырез на груди не был настолько же ниже добропорядочной нормы, насколько выше ее был подол. Она шла по улице, оторвавшись от распорядителяи двух подруг, медленно и тихо, как по пустой сцене, из-под опущенных ресниц оглядывая углы домов, и наблюдатель, к которому она неукоснительно приближалась, не видя его, подумал: все это сон, этого не может быть. Для полноты эффекта на улицу Гулстон должен был опуститься клубящийся туман, чтобы из него выскочил Потрошитель – вот же он, он уже здесь! – и как, оказывается, ей идет, когда губы накрашены киноварью… и тогда его рука вылетела из тьмы и схватила ее запястье, притягивая к себе, схватила крепко. Женщина вскрикнула.

119

Beauty is only skin deep (англ.).

– Пойдем со мной, красотка? – раздался тихий голос из тени; предложение более напоминало угрозу быть утопленной в яде, которым сочился голос.

– Кто… – начала женщина, пытаясь вырвать руку, но хватка железная, сомнения нет, это убийца, и вторая рука подбирается к горлу, а нет ножа, надо кричать, но где там Снежок, да он и не поможет… может, это просто садист, надо сказать, что она может и так, только подороже, и он отпустит тогда хотя бы горло…

И тут женщину посетило очень странное видение. Ей показалось, будто она стоит, чуть завалившись вперед, на отроге гигантского утеса, обращенного к заходящему солнцу, а под нею носятся небольшие желтые птицы. Она опустилась на колени и стала всматриваться: в калейдоскопическом мельтешении птиц было что-то гипнотическое, напоминавшее крутящиеся на ветру бумажные фигурки, что в детстве вырезала ей мать. Увидев ее, птицы собрались в неаккуратный клин и рванулись к ней, но – вот странно – все вместе ударились обо что-то прямо у ее ног, словно перед нею простиралось не темнеющее воздушное пространство, а невидимый стеклянный пол. Ударившись, они с грохотом ссыпались вниз глиняными осколками. Женщина вскрикнула. Внизу медленно волновались темные облака, но сквозь них видна была земля, а на ней город. Она захотела получше рассмотреть его и ступила на невидимую поверхность. Зря: никакой поверхности не было, а птицы исчезли; им пришло время.