Магистр
Шрифт:
– Не надо, – отказалась Мария. – Вы ведь уже договорились с водителем, когда я смотрела на фонтан-Баркаччу. Вы забыли, что я все замечаю? Меня отвезут в отель, как только я подойду к вон тому автомобилю. Идите спокойно, со мной все будет хорошо.
Ратленд кивнул и снова взял руку Марии, уже упрятанную в перчатку. Совсем чуть-чуть подумал и легко коснулся губами ее лба.
– Это пастырский поцелуй, – пояснил он и вложил ей в руку сияющий кусок погибшей гиптской принцессы. – Это вам на домашнее хозяйство; Страттари объяснит. Ведите себя хорошо: бог знает, когда еще доведется свидеться. Берегите сына.
Мария сжала пальцы, не глядя на то, что ей дали, прикрыла глаза в знак согласия и, сделав над собой усилие, отошла назад на шаг. И еще на шаг. Махнула рукой и сказала совсем без голоса:
– Прощайте, маэстро Ратленд.
Он
«Я хочу, чтобы он обернулся, – подумала Машенька. – Ну хоть это желание, маленькое, можно мне исполнить? Но нет, такие люди не оборачиваются… – немедленно возразила она себе и сама же переспросила: – Такиелюди? Это Винсент Ратленд не оборачивается».
Винсент Ратленд остановился на сто одиннадцатой ступени и обернулся; исполнилось маленькое Машенькино желание. Дирижер нашел взглядом так и не двинувшуюся с места Марию, посмотрел на нее, потом отвел глаза, как бы собираясь уходить, но вместо этого улыбнулся, опустил воротник и, вновь найдя ее взглядом, неожиданно помахал ей рукой.
То, что он обернулся, было хорошо, потому что в него выстрелили спереди, а не сзади, и, увидев стрелявших, пускай слишком поздно, он смог что-то сделать с ними. Что именно, Мария не успела понять, но их стало гораздо меньше… и все равно слишком много: прежде чем рухнуть на камни, последний нападавший развернулся к застывшей в ужасе женщине, зажавшей обеими руками рот, и выстрелил в нее.
Винсент Ратленд падал по Испанским ступеням к Пьяцца ди Спанья, напоминавшей городу Риму об испанцах-Борджа, текла кровь, и Машенька, опускаясь на камни Вечного города вслед за своим бывшим дирижером, думала: «Как это прекрасно. Я хотела это увидеть и увидела. Только теперь я умерла вместе с ним». И так исполнилось ее большое желание.
Теперь на Пьяцца ди Спанья не осталось ни одного живого человека. Только равнодушная вода в «Старой лодке» журчала как ни в чем не бывало, и что-то красное и тягучее, стекая с Испанских ступеней, где упал Ратленд, коснулось напоследок руки бывшей русской арфистки.
Тогда раздосадованная ночь опустилась на Рим, заправила день за пояс заката, упрятала людей в дома, как надоевшие игрушки в старый сундук, и наказала им спать мертвым сном. Страттари, объятый ужасом от смерти своего сюзерена, влился в жилы города, который так и не стал ему родным, и повел свою воду войной. Вот уже человека нет на ступенях, он лежит в лодке, и лодка эта, как ее деревянная предшественница триста лет назад [183] , тронулась с места: фонтан обратился в ручей и понес мраморный кораблик к Тибру; и все исчезло: непонятные люди с оружием, странный шар с вплетенной в него светящейся и наконец-то сыто побагровевшей буквой «L», совет Thorn, «Медовые кошки»… и мадемуазель Мари, милая Машенька Ордынцева, исчезла, как не было ее.
183
Fontana della Barcaccia – прежде чем великий Джан-Лоренцо Бернини поставил на Пьяцца ди Спанья мраморную «старую лодку», наполовину затопленную водой, на площади стояла настоящая, деревянная. До того как Тибр забрали в набережные, он часто выходил из берегов и однажды вода затопила площадь на целый метр. Когда вода схлынула, на площади осталась стоять старая лодка. Живший в Риме неподалеку от площади Джон Китс на смертном одре с удовлетворением прислушивался к звуку текущей воды фонтана. Он говорил, что звук напоминает ему строчки из пьесы Френсиса Бомона и Джона Флетчера «Филастер, или Любовь истекает кровью» (Philaster, or Love Lies a-Bleeding,1611). Эпитафия Китса гласит: «Здесь лежит тот, чье имя написано водой» (“Here lies one whose name was writ in water”).
Все
Вскоре кровь перестала течь из его груди: вода вымыла ее почти всю. Осталось только нечто похожее на алую розу слева, там, где людям положено сердце. «Вот, значит, почему тамвсе время так болело, – думало что-то, что оставалось в убитом человеке, – вот почему был этот «орден». Потому что он теперь у меня есть. А я-то не понимал… я-то сомневался, все думал, что же не так… а там нет связи… нарушены все связи…»
Тут кто-то всадил ему в грудь – справа, между ребрами – что-то страшно острое.
Он сразу пришел в себя, но не смог понять, что происходит. Это опять было Древо основания и кошмар, который, казалось, уже кончился, но потом выяснилось, что он все-таки не привязан, и человек, проткнувший ему бок его же клинком, очень похож на него. Вернее, услужливо подсказало сознание, обрадованное тем, что живо, и склонное пренебрегать любыми страданиями плоти, лишь бы быть, – это ты на него похож, Винсент Ратленд, потому что это твой отец.
– Зачем? – пробормотал неживой Ратленд, отчетливо ощущая во рту вкус крови. – Меня ведь уже убили, зачем это?..
Гвидо поднял клинок острием вверх и принялся рассматривать его с каким-то вививисекторским интересом. Пока он читал на серебряном лезвии непонятные истории, Винсент поспешил разглядеть и его, и место, где они находились.
Место, вопреки ожиданию, не производило впечатления потустороннего. Это были немного избыточные в своей роскоши средневековые апартаменты, где преобладал бархат цвета бордо, позолота и такая концентрация произведений искусства на единицу площади, что у Винсента заломило в висках. Впрочем, и этому он обрадовался: раз заломило, значит, было чему болеть. Это… был Ватикан?
– Да, – опустил копье Гвидо Ланцол, – вода принесла тебя в Ватикан. Ты ведь бывал в апартаментах Борджа, я видел тебя.
– А я не мог увидеть вас? – спросил Винсент насколько мог твердым голосом и как-то встал. «Господи, – подумал он, – Боже милостивый. Сделай, пожалуйста, так, чтобы я не чувствовал себя, как подушка для булавок».
– «Вас», – повторил Гвидо ровно и отдал сыну клинок. – Конечно нет. Пока не умер там, в жизни.
– Значит, теперь я все-таки совсем умер, – констатировал Винсент и подумал, что было бы в таком случае очень здорово, если бы наконец перестало все болеть и на нем не было крови. Вот ведь на Гвидо не было никаких следов насильственной кончины… Чтобы отвлечься, он перевел взгляд на фреску, которую приписал бы, пожалуй, Рафаэлю, если б не знал, что тот не украшал апартаментов Борджа. На фреске была изображена то ли половина лодки, то ли нос корабля – понять, что именно, не представлялось возможным: зритель как будто стоял за спиной человека, укутанного в черный плащ, а судно направлялось к берегу, погруженному в туман. Сюжет был нетипичный, и поэтому над изображением вилась услужливая надпись «La quarta sponda» [184] .
184
«Четвертый Берег» (ит.).
– Теперь ты настоящий mago, – отвечал Гвидо с некоторой радостью, и Винсент с непонятным удовлетворением увидел в нем свои собственные отсутствующие социальные навыки – Гвидо говорил то, что хотел сказать, тогда, когда хотел это сказать, минимально соотносясь с тем, что чаял услышать собеседник. – Я и не надеялся, что мне удастся тебя инициировать.
– Ну да, конечно, – пробормотал Винсент и только тут понял, что можно не держаться за проткнутый бок, потому что кровь из него вытекла вся, а болеть он будет все равно… всю смерть, – мы не могли носить копье просто так, не расплачиваясь постоянно за него… и отцы, и сыновья. Какое счастье, что у меня никогда не было и уже не будет сына, – он немного подумал и добавил: – А если и есть где-нибудь… никто уже не передаст ему ни копье, ни способности: на мне Ланцолы кончились.