Магия крови
Шрифт:
— Что-то не так?
Он не ответил. Разгладил лист, сосредоточился.
— Как вас зовут?
— Елена Константиновна.
— Легостаева через «е»?
— Да, как и сына.
— Фамилия ваша? Девичья?
— Нет, мужа.
Где-то в глубине души он уже знал, что новый розыск будет не из легких.
2
Елена Остафийчук выскочила замуж на спор, дабы даром, как она тогда считала, заиметь туфли на шпильках. Пари она выиграла, туфли с подружек слупила, но счастье, замешенное на обмане, недолговечно по своей сути. Не говоря уже о том, что оно порочно. Рано или поздно ложь выходит наружу. Тайное сквозит в наших поступках, изменяет выражение глаз и даже интонацию, с какой мы говорим, когда не знаем за собой греха.
Может, и не все в ее словах было понятно Климову, но все же кое-какие откровения помогли ему уяснить, что девушка становится женщиной не тогда, когда выходит замуж или рожает ребенка, она становится ею в полной мере, лишь полюбив мужское тело, без которого ей не прожить, — слепо, безрассудно, ненасытно. Оказывается, Климов еще многого не понимал, как не понимал и того, что втайне каждая женщина знает, что самая большая радость — это заставить мужчину помучиться. Из-за нее, разумеется. Но это в идеале. А нет, так из-за чего-нибудь другого, только помучиться. Ответная реакция на боль, испытанную в родах? Память крови, обусловленная опытом веков?
Как бы там ни было, но спустя десять лет после рождения сына Елена Константиновна сумела убедить своего мужа, что он не человек, а слякоть. Неудачник. В полном смысле слова. И тот не выдержал. В каждом нормальном мужчине возникнет протест против женщины, которой наплевать на святость его чувств, на жизнь его души. Предварительно собрав и уничтожив все, что он успел создать за свою жизнь, отец Игоря покончил с собой в мастерской, открыв газ. Случайно уцелело несколько пейзажей. Недавно, говорят, прошел аукцион в Москве, и все работы Легостаева попали за границу. Русский авангард. Пейзажи были старые, студенческой поры. Но самое страшное, как теперь оценивала свое прошлое Елена Константиновна, заключалось в ее полной глухоте и слепоте, в исключительной занятости собой, а ведь подрастающий сын уже начал все понимать, мало того, ему все время приходилось быть громоотводом в атмосфере любви-ненависти.
Климов слушал запоздалую исповедь и чувствовал, что в каждом слове, обращенном к нему, прорывалась такая жгучая надежда на прощение, что для него ничего не оставалось, как сочувственно кивать. Былое намертво скипелось в ней и камнем легло на душу.
— Сын с вами проживал?
Виновато-жалкая улыбка оттянула угол ее рта.
— Нет, он воспитывался у моей сестры.
Видя, что Климов недоуменно смотрит на нее, сочла нужным объяснить:
— Я вышла замуж.
— Вторично?
— Да.
— И кто же он?
Легостаева тоскливо посмотрела вбок.
— Армянин. Директор магазина.
— Он здешний?
— Нет. Он был моложе…
— Почему был?
— Погиб в Спитаке. При землетрясении…
— А сын воспитывался у сестры?
— Да, у нее.
— А ваши мать, отец?
— Отец разбился на машине, мать скончалась год спустя.
— Еще какие родственники есть?
— Была. Сестра.
— Это она воспитывала Игоря?
— Она.
— Вы младшая в семье?
— Нет, младшая была Марина. Но в восемьдесят первом у нее нашли лейкоз…
Легостаева снова ушла в свою боль и поднесла платок к глазам. Подрагивающий подбородок и горестная складка губ подчеркивали ее давнее, страдальчески осознанное одиночество с его сквозяще-мрачной пустотой, какая ощущается в словах и жестах рано постаревших женщин и действительно скорбящих вдов и матерей.
— Расскажите о ней, но поподробней. Любая мелочь может пригодиться.
— Я понимаю.
Пока Легостаева рассказывала о сестре, Климов делал у себя в блокноте необходимые пометки. Если он правильно понял, Марина жила в Ставрополе. Они все когда-то жили там, но после разменялись. Две комнаты оставили Марине, чтобы та могла удачно выйти замуж, а сами, то есть мать с отцом, уехали в Тольятти. Но Марина так и не смогла создать семью. Жила она одна, с людьми сходилась трудно и, когда представилась возможность взять на воспитание племянника, была, как говорится, вне себя от счастья.
— Игорь призывался из Ставрополя?
— Нет, мы попросили, чтобы он приехал к нам в Спитак.
— У вашего второго мужа дети были?
— Он не говорил, а я не спрашивала.
— Почему? Легостаева замялась.
— У них, вы знаете, это не принято.
— Расспрашивать?
— Ну да.
Климов снисходительно взглянул на Легостаеву. Каждый живет, как на роду написано. Внешне она была похожа на приятельницу его жены. Такие же большие серые глаза, классический овал лица, только старше на двадцать пять лет.
— Фотографии сына у вас сохранились?
Легостаева сглотнула.
— Только моя память.
Это его озадачило.
— Так-таки и ни одной? А школьные? Он комсомолец? В военкомате были? Семейные альбомы, наконец…
— Военкомат… он был разрушен. Полностью. Наш дом… он тоже рухнул…
Подбородок ее задрожал, и было видно, что слова она произносит с известной долей усилия над собой.
— Все альбомы погибли.
— Ну что ж, будем искать.
Климов вновь склонился над столом. Есть же еще такая в жизни мука: составлять казенные бумаги.
— Еще один вопрос: а где вы сами были в день землетрясения?
— Я? В Ленинграде.
— По туристической путевке?
— Нет, командировка. Я экономист.
— Сын в армию пошел охотно? Легостаева задумалась. Немного помолчала, но потом решительно сказала:
— Да! Он рад был, что попал в десантные войска.
— А как вы оказались в нашем городе?
— Я здесь когда-то отдыхала. Мне понравилось. К тому же в исполкоме мне пошли навстречу. Выделили комнату…
Глаза ее уже просохли, но она все еще держала платок наготове.
Оставалось выяснить, где, при каких обстоятельствах она встретила своего сына? Вначале она утверждала, что видела его два дня назад, но кто не знает, что память штука ненадежная, а воображение способно искажать реальность? Кто опрашивал свидетелей, тот знает. Тем более, когда землетрясение снесло с лица земли не только дом, не только погребло под каменно-бетонными завалами родных и близких, но еще и уничтожило следы их пребывания на этом свете. Вдобавок потерять единственного сына — не всякая психика выдержит.