Магия слова
Шрифт:
– Полный кайв!
– Еще вариант: Киайв. Ну, хорошо, ребята, пишите Kyiv. Но почему тогда вы пишете не Moskva, а Moscow?
– Между прочим, из-за топонимических написаний недавно едва не разразился межгосударственный скандал. Одно казахстанское предприятие отпечатало в Германии ежедневники, включавшие в себя и географические карты. И названия трех российских городов – Омск, Курган и Оренбург (он, кстати, являлся первой столицей казахской автономии, которая в 1920-х называлась Киргизская АССР) были набраны в казахской транскрипции: соответственно, Омбэ, Корган и Орынбор.
Московская
Между тем, в устной речи казахи действительно произносят Омбэ, Корган и Орынбор, или Орынбар: им так фонетически удобнее. Причем в последнем случае они наполнили слово Оренбург собственной семантикой: Орынбар в переводе с казахского – «есть место», Орынбор – «меловое место». Но это все было обиходное использование, а в печатном виде – в самом деле, прецедент.
К счастью, российские и казахстанские дипломаты, к которым наша газета обратилась за комментариями, свели назревающий конфликт к шутке.
Вспоминаю и совсем уж анекдотический пример «адаптации» русских названий к национальному языку. Еще в советское время на вокзале в городе Джамбул я увидел в расписании движения поездов два таких рейса: «Алматы - Жанасибирск» и «Алматы - Жанакузнецк»(в пер. с каз.: жана - новый).
Но это к слову. Насколько я знаю, одни американские госструктуры приняли новую транскрипцию Kyiv, а другие пишут по-прежнему – Kiev.
– В общем, это абсолютно политизированный вопрос, не имеющий никакого отношения к топографии…
– … еще раз доказывающий, что язык – любимая игрушка в руках власти.
– Если уж идти на принцип, давайте, наконец, перестанем называть Германию Германией, а начнем говорить Дойчланд (Deutschland), как произносят сами немцы.
– Откуда, кстати, пошло разночтение?
– Германия как государство сложилось достаточно поздно. А обобщенное латинское название всех народов, живших на этой территории, было германцы. Соответственно, латинская традиция закрепилась в некоторых языковых нормах. Другие страны пошли по пути адаптации национальных языков к старому самоназванию германских народов – тевтоны. Что превратилось, например, в датском в tysk, в итальянском – в tedesco. А ближе к французам жило племя аллеманы, по ним и назвали Германию – Allemagne. Ближе к Скандинавии обитали саксы, поэтому по-фински «немец» – saksalainen. То же происходило и с обозначением русских в других языках. Прежде чем русские как народ сформировались из славянских племён, живших на этой территории, эти племена были знакомы прибалтийским или угрофинским народам, нашим самым древним соседям. Поэтому по-латышски «русский» - это kriеvs, от кривичи; по-фински – venalainen, от вятич (в древности «вентичи»), или венеды.
– Все это захватывающе интересно, но как бы нам не свернуть со столбовой дороги нашего разговора на тему «Язык и власть». Влияние политики на лексику одними переименованиями ведь не ограничивается. Однажды я спросил писателя Владимира Сорокина, одного из лучших, на мой взгляд, современных русских стилистов: «Чем отличается говно от дерьма?» Он засмеялся: все почему-то считают меня специалистом по этой коричневой субстанции. Но ответил: «Тем же, чем мудак от дурака. Дерьмо – культурный эквивалент говна. А говно – это просто говно. Это жизнь». И тогда я задал второй вопрос: «Оттуда во время языковой
– Основной движущий мотив связан с централизацией власти, большим контролем…
– Большим контролем над языком?
– Да, чтобы через его общую норму осуществлять больший контроль над обществом. На практике это выглядит так. Есть понятие интерпретация. Мы можем обозначить явление в более негативной коннотации (со-значении) или в более позитивной. Простой пример: разведчик или шпион, боевик или повстанец. То есть в каждой синонимической паре – один и тот же человек, и делает он, в общем, то же самое. Но называем мы его по-разному – в зависимости от отношения к нему. Это первое, чем власть способна оказать воздействие на массовое сознание, общественное мнение и, соответственно, его отношение к какому-либо явлению.
Второй момент. Создавая единую лингвистическую норму, власть может юридически контролировать население. Закон немыслим без формулировок, и законотворчество невозможно без языкового творчества. Любое судебное разбирательство – это состязание слов. Виновен или невиновен? Оправдать или осудить? Самооборона или насилие? Изнасилование или по обоюдному согласию?
– Прости, прерву. В 2006 году на Священном Синоде Патриарх Алексий II сказал: «Сегодня убийство нерожденного ребенка называют прерыванием беременности, жизнь во блуде – гражданским браком, а корыстолюбие – материальной заинтересованностью».
– Совершенно четко подмечено. Так вот, устанавливая нормы определения каких-то деяний, власть устанавливает и свое отношение к ним, и последствия, которые они за собой влекут. Третий аспект: централизация власти через централизацию языка. Во Франции еще с XVIII века шла борьба за вытеснение всех провинциальных языков – провансальского, бретонского, корсиканского и т.д.
– Вытеснение конкретно откуда?
– Из образования и письменного обращения, а этого достаточно. Достаточно для того, чтобы низвести язык до уровня вымирания. Если ему не учат, на нем не пишут и не читают, его удел – удел отверженного. Он может влачить существование, но будет выполнять крайне ограниченные функции. Во Франции этот процесс начался еще при абсолютизме Бурбонов, очень активно продолжался в революционный период, да и не прекращался практически ни при одном режиме. Вообще, французское отношение к языку – очень государственническое. Для Франции и французов вопрос языка – один из фундаментальных. Это одна из стран, где борьба за сохранение и господство своего языка – краеугольный камень государственной политики: поддержка франкофонии во всем мире, вытеснение иноязычных произведений искусства и массовой культуры и недопущение заимствований в свой язык. Даже слово «компьютер» у них свое – ordinateur.
– События августа 2008 года подкинули нам с тобой немало материала на тему «Язык и власть». О всё более изощренном использовании языка как политического инструмента говорят уже даже не такие пафосные акции, как переименование Ленинграда в Санкт-Петербург, а мельчайшие, на первый взгляд, детали – вроде одной-единственной буквы в географическом названии, употребление или неупотребление которой сразу заявляет о политической позиции говорящего. Сейчас, если журналист в России скажет или напишет Цхинвали, Сухуми или Батуми, а не, соответственно, Цхинвал, Сухум иБатум, то грозит схлопотать ярлык антигосударственника. Как ты думаешь, скоро ли в российских СМИ начнут говорить Тифлис?