Magnum Opus
Шрифт:
Я открыл рот, чтобы произнести то, чего произносить совсем не хотелось, чтобы отговорить её, удержать…
«Пусть бежит», прошуршало в затылке, «Вдруг тебе понадобится страховка? Уехать к сестре. Не в никуда».
– Удачи, – прошептал я, совершенно обалдевший от осознания: призрачный гость видел моё будущее не более чётко, чем я сам, и Виа была ему не нужна.
Его присутствие не было постоянным: порой он сопровождал меня всюду, порой исчезал на неделю, месяц, два, чтобы потом прорваться фрагментом реплики, страхом, который не был моим, весельем, помноженным на два,
Видел я его только во сне – не столь часто, как мне того хотелось. На границе бдения и забытья меня ловили за руку, обнимали, тащили ни вверх, ни вниз, ни вправо, ни влево, а куда-то ещё, но и сам я ловил за руку, обнимал и тащил изо всех сил. «Ну, полетели», – произносили мы одновременно и неслись, облачно серые, стремительные, вездесущие, над терпкой от солнечных ливней хвоей, над ожерельями ночных городов, над береговыми линиями, сверкающими обольстительней обнажённых лезвий, над пустынями лунного песка и терракотовых скал, пьянея от колючего дыхания кактусов и пропитываясь шёлковой оливковой горечью.
Днём, в моменты критические, он заменял мне интуицию. Зимой заставил меня на спор перебежать улицу – без пешеходного перехода, перед фарами гудящих автомобилей, и в ту же секунду на тротуар, где я стоял до самоубийственного броска, обрушилась снежно-льдистая глыба.
Это было взаимно. В смысле, я тоже работал его интуицией. По крайней мере, не знаю, как ещё объяснить ту галлюцинацию, тот сон наяву, накрывший меня прямо в классе, во время урока.
Он не был призрачным, если не называть призрачностью испитое лицо и блуждающий взгляд, не увлекаться избитыми метафорами об отражениях в тёмном стекле. А вот я – был.
Я был. Невидимый в окне ночного автобуса, неощущаемый плечом моего брата, хотя и притиснутый к нему уснувшим соседом, я всё-таки был, смотрел его глазами на его же лицо, несущееся на фоне еле различимого кукурузного поля, и планомерно доводил его до панической атаки, до асфиксии. «Сколько часов мы едем? На каждом сиденье по потному телу, весь кислород уже израсходован, все дышат углекислым газом, который сами же выдыхают, они приспособились, а ты нет, и тебе нельзя, нельзя приспосабливаться, только не сейчас, беги, беги, беги…».
Кукурузное поле кончилось, теперь в мятущейся темноте не было ничего, кроме его лица. Он был старше меня, оставшегося в классе, тринадцатилетнего, не мигающего, «замечтавшегося», он уже выходил из возраста, который принято называть подростковым, но не наблюдения привели меня к таким выводам, – я просто знал, как знал и то, что в рейсовом автобусе, пересекающем страну с юга на север, ему задерживаться нельзя.
Чем мне не угодили трущобы на колёсах? Ненадёжностью бензобака, слипающимися глазами водителя, пассажирами, которые лишь собирались ввалиться в следующем городе? Без понятия.
«Беги, беги, беги…». Он и так бежал – изнывал от неподвижности в неудобном кресле, вибрировал всеми конечностями – и на первой же заправке послушался меня с радостью, сиганул из салона, чуть не забыв рюкзак, подозрительно компактный для столь длительных путешествий.
Впустил в лёгкие сухую, пыльную ночь – до боли, до головокружения… А я «выдохнул». Хотя, технически, выдыхать было нечем.
Ситуация предстала мне во всей красе, когда автобуса след простыл, а брат мой, освещённый единственным окошком магазина у заправки, посмотрел вправо, влево, вверх, заржал, и сказал что-то про in the middle of nowhere.
– Солидарен, – зашёлся я. – Никакое «в глуши» и «на отшибе мироздания» не заменят буквальную и непритязательную «середину нигде», в которую я тебя вытащил. Новость дня, верней, ночи: я – с приветом.
– Можно подумать, кто-то сомневался, что ты – с приветом.
Очень вовремя выяснилось, что он меня слышит. Не чует, не принимает за внутренний голос, а слышит и радуется, несмотря на то, что в кармане у него – горсть невесомых монет (бутылку воды не купишь), пластиковая карта сослана в рюкзак по причине опустошённости, на скомканном билете проставлена дата, и рваться с ним в следующий автобус, который явится через сутки, бессмысленно, а пункт назначения – милях в пятистах отсюда.
Так вот, медленно осознавать, что он слышит меня, было куда приятней, чем обдумывать последствия своего импульса, чем смотреть, как он извлекает из кармана телефон, попутно высыпая часть невесомых монет, как жмёт вызов и долго ждёт ответа, прежде чем фыркнуть: «Ах, точно…» – ведь если на том конце ответят, значит, мир вывернулся наизнанку и небом правит солнце полуночи.
Предложение перекантоваться до утра в магазине у заправки, а то и помощи попросить (чем чёрт не шутит), брат мой отмёл и припустил вдоль хайвея, изредка поглядывая через плечо.
– Вот это по-нашему! – я захлёбывался беззвучным смехом, не отставая. – В любой непонятной ситуации! Путь с наибольшими шансами вляпаться по самое не могу!
Несмотря на истеричную ноту в буйном веселье, нечто во мне знало: этой ночью, на этом хайвее, ничего непоправимого с моим спутником уже не случится.
Вечность вынесет не всякий, а вот в положении, которое считается временным, можно находиться безмерно долго.
Через два года после смерти Алы я всё ещё жил в квартире карги. Виа звонила каждую неделю, потом каждый месяц, разбитая, отчаявшаяся, не вышедшая из-под власти заклятия «перестанут подкармливать из жалости – сама приползёшь», но упорно не приползающая.
– Имей в виду, ты можешь приехать ко мне в любой момент, что бы ни случилось, – неизменно заканчивала разговор Виа. – Просто сейчас у меня совсем плохо. Вероятно, даже хуже, чем дома.
Отлучки моего призрачного брата затягивались, и я спрашивал себя: неужели я перестаю быть тем, кто может его услышать, тем, кого может услышать он?
Потом случилась штука обыденная: я влюбился.
Как она была хороша, та девочка из другой школы, как похожа на меня капризным ртом и привычкой, скосив глаза, неодобрительно взирать на пружинистую спираль, упавшую на лоб! А чего стоил фосфорический холод вокруг зрачков – изменчивый, облачно серый, перетекающий в глубоководно-зелёный, через секунду являющий калейдоскоп и витраж с тонкими перемычками, и вдруг, на фоне (столь близкого моему собственному) густого кобальта, выдающий изрезанный лимб, корону затмения вокруг чёрного тоннеля – цвет, через фазу золота стремящийся в тёмный, карий, – этакий привет от не-призрачной ипостаси моего брата. Почему я не сталкивался с ней раньше?