Макарыч
Шрифт:
Марья, узнав о том, курицей всполошилась. Не пускала. Уговаривала. Да Макарычева настырства обухом не перешибешь. Ушел-таки поперек жениного счастья. Схватил поясницу в кулак и айда в глухомань темную.
Лесник шел здесь, как в своем зимовье. Отмечал каждую перемену. Сел отдохнуть в своем излюбленном месте, где березы хоровод водили. Н ынче-то деревья раскудрявились. Ишь листьев сколь! Дождя много было. Эту поляну лесник любил по-особому, нежно. Даже Кольке о ней сказывал. Эти березы, как недолюбленные девчонки, напоминали ему детство, деревню, где родился. С ними он грустил
— Эх, милашки вы мои разлюбезный, — вздохнул лесник, глядя на деревья. И, топнув простуженно, голову опустил. Н а нее лист березовый упал. Весь желтый.
«Ишь ты, седина к седине льнет, — подумал Макарыч.
Березовая тихая печаль передалась и ему. Длинные кудри деревьев гладили и тормошили голову лесника: то ли успокаивали, то ли тревогу сеяли.
Скоро осень. Еще раз замрет жизнь. К кому-то она по весне вернется, а к кому-то нет. Поди угадай. Вон уже и прелью от земли тянет.
И припомнилось Макарычу, как хоронили в селе старика. По годам преклонным своей смертью помер. Отошел чинно. В гроб дубовый его положили, чтоб с почестями. Старуха нахохлившейся вороной на кладбище шла. Когда могилу закапывать стали, про крест вспомнили. Тут же за кладбищем березу срубили. В изголовье белый крест стал. Много лет прошло с того дня. А крест взял, да и пустил корень. В большую березу изрос. Видно, шибко дереву помирать не хотелось.
Макарыч нехотя встал.
— Ну, девоньки, пойду я. Да сохрани вас Бог от лютости! Скоро опять наведаюсь, — пообещал лесник и скрылся за пихтами.
К вечеру костер развел большой. Сушняк жег. Чтоб молоди не мешал расти. Достал картошку. В золу закопал. Закоптелого дружка к огню примостил: чаем побаловаться. К костру любопытные птахи собрались. Стрекотали на все голоса. Ну чисто базар! Одна, видать, самая скандальная, громче всех кричала. Да так скрипуче, будто самогонки напилась.
— Ах, лахудра! Тварь патлатая! Ты каво ж ето дражнить взялась? Я те перья-то пошшиплю, коль словисси. Я эдак срамно кричать и с похмелья не посмел ба, — смеялся лесник.
Он решил не возвращаться сегодня в избу, заночевать в тайге. Начал шалаш мастерить. Сушняка впрок на всю ночь натаскал, чтоб в потемках не шарить по кустам.
— Не то на Марьиной перине зачахну. Бока-то вконец изнежились. Гладкии, што у борова. JIoc нятца, — ругал себя Макарыч.
Темноголовый, как маленький стог, шалаш получился удобным. Только хотел за котелок взяться, заслышал писк. Огляделся вокруг. Нет никого. А писк не стихал. Кто-то жалобно, совсем как ди т е, плакался. Макарыч осмотрелся попристальней, вслушался. Пошел на звук. И оказался перед разрытой заячьей норой. На остывающей подстилке лежал зайчонок. Увидев человека, закричал, сбежать попытался. Но тут же осел. Задергал лапой. Заорал сильнее. На лесника уставился. Макарыч хотел его поднять. Но тут же
— Куды, остолоп? Штоб те глаза повылезли. Башка соломенная. По счастью лиса тя не слопала, как родителев. Такова и ворон поганай склюеть.
Лесник принес зайчонка в шалаш.
— С иди смирно. Взавтре домой понесу. Выхожу — отпушшу.
Но заяц забился в угол и испуганно косился на лесника.
— Так. Видать, рыжая оголодала вконец. Зверье малое без стыду забижать зачала. Эдак всю живность в тайге загубить можно. Ужо погоди, попадесси, — грозил в темноту лесник.
Ночью заяц ушел. Испугался храпа Макарычева. Тому во сне виделся Колька.
Утро в тайге занялось неприветливое. Словно баба, подвязанная серым платком. Лесник поднялся тяжело. Как побитый. Ломило тело. Едва из шалаша выполз. Огляделся вокруг. Про зайчонка вспомнил. Досадливо поморщился. Невдалеке приметил заросли малины.
— Эх, невезуха, такое лакомство гибнить. Извел я ведмедей. Ужо тут не единай ягоды не уцелело б ы . Ноне сгниють.
Макарыч подошел к малиннику и вдруг, довольный, заулыбался. Следы приметил пискунячьи. Медвежонок тут совсем глупый наведывался. Ягоду вместе с листьями ел. Об колючки всю морду подрал, рот поцарапал. Вона кровь осталась.
— Расти, пострел. Тайге потомство шибко надобно.
Лесник смотрел на следы, вспоминал.
Давно это было. Тогда медведей здесь водилось больше, чем комаров. Стадами в глухомани жили. А на роды матухи отбивались. Так и натолкнулся на одну. Убил ее кто-то ради забавы. Ни шкуры, ни мяса не взял. Лежал зверь мертвый. А дух от него на всю тайгу. Глянул Макарыч, а медведица эта кормящей была. Брюхо все в молоке.
«Иде сироты остались, как им без мамки быть? Как жа у злодея руки поднялись на такую-то? Убивец!» — ругался лесник и решил узнать, кто на его участке озорует.
Стал чаще в отдаленные урочища приходить. Так-то однажды и словил злодея. Тот зайцев на фонарь ловил. Те на свет по-дурному лезли. Почти голыми руками брал и в мешок. Досталось тому мужику от Макарыча. В больнице долго лежал. Еле поднялся. Но жаловаться не пошел.
Тайга стала Макарычу кровом. Друзей заменила, родню. Иногда, глядя на отживающие деревья, чувствовал, что и сам недалек от кончины. Приметив молодь, чувствовал в себе приток силы. И начинал вокруг похаживать. Выпирал грудь обручем.
Стареть и занова рождаться доводилось леснику не раз. Настоянный на хвое смолистый дух тайги будил в Макарыче жизнь. Бывало, обходил степенно участок. А тут пень на пути. Будто дразнил старостью. Ругался лесник, порты покрепше подтягивал, греб косолапыми пятками и… скок через пень! Оглянувшись, сказывал:
— Так-то, идол плешатай, знай наших! Разе я ровня тибе, гниль негожая? Ишо не то смогу, на- ко, выкуси дражнилку.
Сунул лесник в макушку пня мозолистую фигу. Натешившись, пошел дальше гордо, чертом посматривая вокруг. А завидев закраснелую рябину, остановился. Эта и помирать девкой будет. Вон она какая нарядная да румяная. Будто на посиделки собрались. Бусы-гроздья понавешала.