Макарыч
Шрифт:
Шел дождь. Холодный, долгий, как жизнь в хомуте. Серому виделось, как Макарыч, запрягшись в телегу, вез его в сельсовет на мясо. И говорил:
— Эх, тудыть твою за ногу! Отъездился, старой хрен. Видать, пора и честь знать. Перескри п ел я тибе бедолагу…
Размокшая глина залепила губы, глаза. Ухо грязь залила. А дождь все сильнее, сильнее. Не понять, кто плачет — Серый или Макарыч. Текли проклятые, с дождем вперемешку.
— Не углядел. Вона оно иде помирать приспичило. Прямо на полдороге, — слышался голос Макарыча.
— Помирай вольно, как и родилси.
Лесник отвернулся. Встал с колен. Хотел было уйти. Почуяв это, конь глаза открыл. Поднял голову, Макарыч был еще недалеко. Конь заржал. Лесник оглянулся. Пошел к нему. Серый лежал на боку. Он будто позвал проститься напоследок.
Смотрел на хозяина, словно просил побыть с ним. В последние минуты не оставлять его, старого, на дороге одного. Лесник не понял. Попытался было на ноги поставить. Серый по нечаянности чуть насмерть не зашиб его. Тот долго лежал, скрючившись. Серый прислонился к нему. Почуял дыхание. Глубокой ночью они едва добрались до зимовья. А вот теперь снова в дорогу…
Макарыч осмотрел Серого, похлопал по шее. И сказал Кольке:
— Постарел наш лешак. Видать, другова заводить придетца. Отжил. Время его подоспело.
Серому обидно стало. От зимовья так рванул, что Макарыч чуть душу не потерял. В вожжи клешем впился. А конь знай свое — несет телегу, того и гляди сам себе язык откусит.
— Тпру! Ш-ш-шалай! — кричал хозяин. Конь понял, Макарыч озлиться может, и пошел тише.
— Сани ба на такую пору, да сбить недосуг, — пожаловался Макарыч.
— Подожди, может, купим, чего надрываться одному. Я скоро работать стану.
— Ты об сибе знай…
— Может, перебираться придется, а? — спросил парень.
— Куды жа?
— Ко мне поближе. Я не знаю, куда пошлют.
— То дело долгая, — прервал Макарыч. Внезапно погода белой канителью вздыбилась.
Снег пошел крупный, хлесткий. Дорогу пеленал натепло. Что младенца. Складки заглаживал. И откуда он взялся, этот ветер? Точно в канаве, примороженный, захолонул. Не выдержав, выскочил и давай бегать, летать, греться. В самое нутро дышал колко. На лица снегу накидал. Забавлялся. Вот уже и неба не видно. Дорогу и подавно. Серый шел медленно. Чутьем путь угадывал. Знал — досела уже недалече. Но именно этот отрезок пути самый коварный. Сбиться, что зайцу в снегу спрягаться.
Макарыч с Колькой из телеги вылезли. Брели впереди. Так и коню легше и дорога верней.
Сколько они шли? Казалось, прошла вечность. Но вот у ног Серого собачонка крутнулась. Сельская. Видать, конуры своей не имела. Скокнула в сторону. Макарыч за ней. Собака и привела к дому. Лишь ночью лесник и Колька в себя пришли. К утру пурги как не бывало. Решили ехать дальше.
К зимовью Акимыча добрались лишь на следующий день. Колька задумчиво смотрел на седую голову избушки, кривой порог, осевшие в землю окна. Заметно сдал дом за прошедшие годы. Макарыч
— Ну што, ровно петух на нашести топчисси? Валяй в избу, — подтолкнул Кольку к порогу.
Тот чуть лбом дверь не вышиб. Влетел, что из рогатки выпущенный. В темноте что-то по-бабьи вскрикнуло. Шаркнулось в угол. Колька подскочил, всмотрелся. Из угла на него старуха глядела. Трясучими пальцами мелко крестила беззубый рот и со страху молола несусветное:
— Сохрани, святой Миколай, от соблазнов и убивц…
От порога грохнул хохотом Макарыч:
— Што ты несешь, курица яловая! Неужто на тя блазнитца хто? Где Акимыч, сказывай?
С печки высунулась борода Акимыча.
— Живой! Старой греховодник! — ухмылялся Макарыч, помогая старику достать ногами лавку.
— Живехонек, слава Богу…
— Мы вот с Колькой к тибе!
Акимыч всмотрелся в темноту избы. Не веря глазам, посеменил, спотыкаясь, к Кольке.
— Доброво здравия, внучек!
— Здравствуй, дед, — дрогнул голос у парня.
— Какой могутнай! Ты бы сел. А то я и не вижу тебя. Больно дли н най сделался.
Мужчины сели. Старуха на печь вскарабкалась.
— Ето што? Заместо кошки?
— Разве она схожа с ней? — удивился Акимыч.
— Оженилси?
— Господь с тобой. Живет вот тут и ладно. Она мне не помеха, я ей тож.
— А пошто тут? Аль свово дому нет?
— Был. Ноне нету. Сын на хронте сгинул. Невестка взамуж пошла. Старуху и согнала со двора. А в ней, окромя тово сына, никовошеньки по свету нет.
— Знать, заместо хозяйки взял?
— Набалаболишь…
— А че? То не грех! Баба в избе спокон веку, што домовой надобна. И место на сон пригреит. И по дому справитца.
— Будет тебе.
— Че будить-то? Ты с печи — она на печь, — прищурился Макарыч.
— Ты, внучок, не слухай. Нихто мне Авдотья, принял, штоб при смерти глаза закрыла. Да в земь спровадила. Да и когда словом живым перекинемся. Все легше.
— Пужливая она в тибе. Ишь на печку
сиганула. Ровно зверье завидела.
— Забижали ее шибко. Вона внуков взрастила. Они и не наведают. Позабыли старую.
— Ну, то дело ихнее. С их и спроситца. А ты свое дело знай. Векуй мужичьи, коль сама баба пришла.
— Я ее привез сюда. Хто б взял? В кажном доме своей беды пропасть. На што чужое нужно?
Колька подошел к печке, заглянул на лежанку. Старуха уткнулась в подушку. Тряслась всем телом. Видно, плакала.
— Вылезай, бабка! Познакомимся! — тронул он ее за сухой локоть.
— Погодите малость. Я чуть отыду, — еле слышно отозвалась та.
Колька искренне обрадовался. Хорошо, что дед теперь не один. Все есть кому за ним присмотреть. От себя не скроешь. Часто он вспоминал Акимыча. В душе давно простил его, понял. А теперь успокоился. И почему-то совсем не странно, что вот сейчас дед живет не один. Как все люди.