Макей и его хлопцы
Шрифт:
— В эти дни на железной дороге при выполнении боеврго задания, во время завязавшейся перестрелки между немцами и партизанами, был убит Гарпун. Говорят, что во время боя он дрался храбро. Он, кажется, сам искал пулю. Никто в отряде не пожалел о его смерти.
После майской блокады Макей уделял большое внимание охране отряда. Кроме часовых, выделялся наряд дозорных, которые ходили от поста к посту. В одну из тёмных, безлунных ночей в дозоре были Миценко и Елозин. Бесшумно продвигались они по известной только им лесной тропе. Вдруг Елозин, схватив за рукав товарища, замер на месте.
—
Чуткое ухо сибиряка услышало хруст ветки. Оба присели, притаились. Из темноты на них надвигались три человеческие фигуры.
— Стой! Руки вверх! — загремел Елозин, вскидывая автомат, а Миценко для острастки дал поверх голов неизвестных короткую очередь. Те подняли руки. Елозин подошёл к ним и спокойно связал всех за руки.
— Пошли, молодчики, — скомандовал Миценко.
И вот они стоят перед Макеем.
— Ба! — вскричал, усмехаясь, Макей. — Старый знакомый!
Среди двух полицаев стоял Лисковец.
На другой день все трое, как изменники Родины, были расстреляны. Лисковец держался удивительно: ни один мускул не дрогнул на его молодом лице. Он не молил о пощаде, а просто сказал, что «запутался».
В один из ярких августовских дней, когда осень слегка уже коснулась лесов своими жёлтыми красками, в тёмной гущаре сидели Пархомец и Даша.
— Последние дни живём в этом краю. Теперь пойдём на Запад, в Польшу. Вроде как-то и жаль уходить. Д тебе как, Даша?
— Нам везде будет плохо, — с оттенком грусти ответила девушка, — Зачем это?
— Чего зачем?
— Туда зачем идём? Кругом там чужие.
Пархомец закурил. Синий дымок лёгкими завитушками поплыл в воздухе, цепляясь за трепещущие жёлтые листья осины.
Перед самой войной Пархомец жил в Западной Белоруссии, знает поляков: добрый, приветливый народ.
— Неверно это, Дашок, — начал он горячо. — Простой народ Польши любить нас.
Он улыбнулся и, взяв девушку за плечи, наклонил её к себе. Она доверчиво положила свою голову к нему на плечо и вздохнула. Её чёрные волосы рассыпались и, словно ручейки расплавленной смолы, зазмеились по его зелёной гимнастёрке. Он нагнулся и как-то снизу заглянул ей в лицо. Солнечный луч света, пробившись сквозь чуть пожелтевшую листву, на миг осветил лицо девушки. «Какая она красивая! Глаза — большие, чёрные. Вот говорят, что чёрные глаза злые…»
— Ты что, Ваня? — смущаясь, спросила девушка, заметив, как пристально изучает он её.
— Красивая ты.
— Даша засмеялась. Сколько уж раз он говорил ей это!
— Ты уже говорил это.
— И без конца буду говорить. Милая! — сказал он шёпотом и, стиснув её, горячо поцеловал в смеющийся пунцовый рот, в котором фарфором блеснули ровные зубы.
— Тс! — сказала она, ласково отталкивая его. — Кто-то идёт.
Мимо, по узкой лесной тропинке, заложив руки за спину, шёл Макей, — высокий, прямой. В зубах его не было обычной трубки и это так непривычно, что сразу бросилось в глаза. «Словно чего не хватает у него», — подумал каждый. Пархомец и Даша, затаив дыхание, прижались к дереву, загородившись веткой орешника.
Макей увидел парочку. «Кто это? А, Пархомец! Сидите, сидите, не спугну. Воркуют! А где сейчас моя голубка? Сын? Увижу ли?»
Но
_ Не заметил! — зашептала Даша, переводя дыхание. — Ух!
— И сама чмокнула в щеку Пархомца, словно поздравляя его с чем.
— Какой человек! — мечтательно начал Пархомец. — Ведь груз какой тянет и не жалуется. Какой удар получил и не согнулся. Нельзя, конечно, винить Макеч в разгроме бригады. Это знают все хлопцы и стоят за него горой.
Пархомец вспомнил, что у него сегодня партсобрание. Нужно будет подготовиться.
— Идём, Даша, — сказал он и встал, отряхивая брюки от налипшего сора.
Шли молча. Уж так всегда — перед большой дорогой человеком овладевает непонятная грусть, на сердце отчего-то становится тоскливо словно от него отрывают что-то и хочется плакать. Даша стиснула руку юноши.
— Мне хочется плакать, и сама не знаю почему.
Пархомец засмеялся:
— А я знаю почему.
— Почему?
— Глаза у тебя на мокром месте.
Девушка оттолкнула его, надула губы, и, ускорив шаг, пошла вперёд. Пархомец догнал её.
— Не сердись, я пошутил.
Не успели они войти в лагерь, как узнали о большом горе, постигшем их. Новик, Антон Михолап, дед Петро и шесть молодых хлопцев, среди которых был и только что излечившийся от слепоты Серёжа Добрынин мололи на Должанской водяной мельнице рожь Их окружила чцчевичская полиция. Антон Михолап, раненный в руку, вырвался из окружения. Четыре человека были убиты во время завязавшейся перестрелки, а дед Петро, инженер Новик и Сергей Добрынин уведены в плен. Как их взяли, никто не знает. Но жители Чичевпч рассказывали, что у Добрынина была перебита рука и он шёл, сильно хромая. Лино всё разбито, в кровоподтеках и ссадинах. А Новика так изуродовали — не узнать. Дед Петро ранен в голову, борода его была в запекшейся крови и скомкана, но шагал он твёрдо.
— Гордо нёс дед свою голову на плаху, — закончила рассказ женщина.
— Деду! Деду! Родной мой! — запричитала Даша, не стесняясь своих слёз. — Какую муку на старости лет! Милый мой дедушка!
Мария Степановна увела её к себе в санчасть.
— Выпей вот, успокойся.
Воздух наполнился запахом валерианки.
На партсобрании обсуждался план похода на Запад. Споров не было. Всё всем было ясно: идём поднимать мятеж против гитлеризма в самых глубоких тылах противника. Всплыл вопрос о чичевичской полиции, в когтях которой оказались дед Петро, Сергей Добрынин и инженер Новик. Но как ни прикидывали, ничего не получается. Не в обычае советских партизан останавливаться перед трудностями, но здесь они ничего не могли поделать.