Макей и его хлопцы
Шрифт:
— Эх деду, — простонал Макеи, сидя на топчане в своей землянке, — прости внука: сил нет у меня спасти тебя и твоих дружков от лютой смерти.
Дед Петро стоял на табуретке под перекладиной, держа в руках верёвку. Борода его, окровавленная и смятая, раздвинулась в скорбной ухмылке.
— Ну, дос! — сказал он хриплым голосом, надевая сам себе петлю на шею. Бороду прижала верёвка, но он выправил её, и хотел ковылем распустить по широкой груди, но под рукой почувствовал слипшийся клок волос.
— Пожил, едят о я мухи! Осьмой десяток. Но не хочется помирать.
С распухшего и посиневшего лица Сергея Добрынина на деда Петро глядел единственный глаз и из него капали слёзы. Разбитые, все в крови губы его зашевелились, он что-то прохрипел и застонал. А инженер Новик поднял свое заросшее черной бородой лицо, смело взглянул на всех.
— Мстивцы народные! — крикнул он.
Но в это время из-под ног всех троих выбили табуретки. Что-то хотел сказать Новик народным мстителям, да слово перехватила верёвка.
XIX
Падает лёгкий пушистый снег. В белом убранстве стоит лес, словно зачарованный — не шелохнётся. Большой привал. Партизаны–макеевцы, разбившись на группы, разводят костры, ведут разговоры. Позади пятисоткилометровый путь, пройденный в невероятно тяжёлых условиях. Нечего греха таить, было всё: роптали малодушные, дрожали робкие, скептики сомневались в благоприятном исходе перехода. Один дезертировал — это Сергей Маненков из Терехова Бора. Как в воду канул. Он был ординарцем при командире первой роты. Посланный Карасёвым с донесением к Макею, стоявшему в трёх километрах впереди, он не вернулся. Маненкова перед строем предали проклятию, как изменника. С горячей речью против всех маловеров и дезертиров выступил тогда Иван Свиягин. И теперь, устало привалившись к толстой сосне, он зло бранил и Маненкова, и Гарпуна. Вспомнили и Лисковца.
— Шумишь, журналист? — засмеялся Макей, подходя к группе партизан, окружавших Свиягина. На нём — белая шуба до колен, шапка–ушанка, на ногах — кожаные сапоги.
— Витийствует, — съехидничал заштатный остряк Юрий Румянцев.
Макей, перебросив автомат за спину, присел, протягивая руки к костру. Свиягин замолчал и недовольно отвернулся в сторону. На бледном лице его от недавнего возбуждения проступили красные пятна. Желая успокоить его, Макей мягко спрссил о ноге, сильно ли кровоточит рана и предложил ему своего коня.
— Я хочу, — улыбнулся Макей, — чтобы ты приехал к жене здоровым. Ну, ногу на Большой Земле зараз вылечат. Ведь мы, хлопцы, к его жене в гости идём, — сообщил Макей.
Свиягин пуще нахмурил брови, но сказал спокойно:
— От моей жены, может быть, только пепел остался. Если к ним в лапы попала, добра не жди.
Кто-то сказал:
— А кто же от врагов ждёт добра?
Тот, же голос спросил:
— А Броня вам пишет что-нибудь, товарищ командир?
Макей встал, вынул из кармана трубку, закурил о г горевшей палочки. На смуглом, рябом лице его играла счастливая улыбка.
— Много не пишет, а однако прислала, — сказал он, окутываясь табачным дымом, — вам всем привет.
— Спасибо, — раздались
— Как она на Большой Земле-то?
Макей понял, что всех интересует вопрос о её родах, но партизаны, видимо, стесняются прямо спросить об этом. Тогда он сам сказал им:
— Можете поздравить меня с наследником.
— Поздравляем, товарищ командир.
— Значит, сын?
— Макеевец. Куём кадры, выходит, мать честная!
Макей пожимал протянутые к нему руки, благодарил:
— Спасибо, хлопцы. А вот послушайте-ка, что она пишет.
— Тише, хлопцы!
— Ну, тут я пропускаю, — впервые смутившись, сказал Макей, — тут всё таксе и прочее.
— Нам всё интересно, — сказал Юрий Румянцев, — позвольте мне!
С этими словами он протянул к Макёю руку и почти насильно взял у него из рук письмо Брони. Макей хотел рассердиться, приказать Румянцеву вернуть письмо. Но на лицах и в глазах партизан он прочёл столько живого интереса к нему, что махнул рукой и зашагал к другому костру. Теперь партизаны сгрудились вокруг чтеца. Пододвинулись поближе и Свиягин с Байко.
«Милый, родной Миша! — читал Румянцев. — Ненаглядный мой, солнышко ясное-. Без тебя скучно мне. И страшно за тебя. Не носись ты на коне во время боя береги себя. Хоть ради сынка Мишуткн».
Дальше шло описание родов. В конце письма Броня просила передать хлопцам привет, желала им всяческих успехов.
Пока партизаны делились мыслями, вызванными письмом Брони, Свиягин взял у Румянцева эго письмо, и, по обыкновению, слово в слово переписал его в свою записную книжку.
Когда колонна тронулась, Макей разыскал Свиягина и тот передал ему письмо. Свиягин в душе завидовал счастью Макея, не подозревая, каким несчастным считал себя сам Макей, так неожиданно нашедший и снова потерявший не только любимую, но и сына.
— Сын вот растёт, а я не увижу его, быть может, — с грустью сказал он и снова предложил Свиягину лошадь.
— Садись.
И когда тот с трудом сел в седло, Макей сказал:
— Ну, дуй! У тебя, говорят, тоже без тебя сын родился.
— Должен сын, по всем приметам, если живы.
— Ну, дуй, — опять сказал Макей и, отстав, пошёл с первой ротой.
Спустя два—три часа отряд достиг небольшой речушки, сильно занесённой снегом.
— До недавнего врёменц эта река отделяла Советскую Белоруссию от Западной, — громко сказал Макей. — Дальше начинается бывшее Польское государство.
Чем дальше партизаны–макеевцы шли на Запад, тем чаще они слышали имя выходца из их отряда Владимира? Тихонравова. В Западной Белоруссии это имя знакомо было каждому. Народ славил самого Тихонравова, его хлопцев. Макеевцы находились в деревне Прогресс, когда по радио передали сообщение о присвоении Владимиру Тихонравову звания Героя Советского Союза. Конная бригада 22–летнего подполковника Тихонравова наводила ужас на окрестные немецкие гарнизоны. Макей гордился тем, что Тихонравов в его отряде начал партизанский путь. Но, видимо, самолюбие давало себя знать. Не случайно он сказал однажды Свиягину, когда разговор зашёл о Тихонравове: