Маковый венец
Шрифт:
– Я уже объяснял тебе! Вложив деньги, на которых старина Теодор сидел, как полудохлая собака на сене, мы будем получать фиалки с трети доходных зданий столицы, а то и с половины. Каждый месяц. К слову, мне понравился кабинет главы Зодчих, только коврик сменить.
– Ты просто хочешь не нуждаться в Гаусе и его кхате.
Уилл сжал кулак так резко, что лопнула корка сукровицы, а боль в ладони отозвалась в кости до самого локтя.
– Молчишь? Ну, молчи, – помощница Крысиного Короля отвернулась к окну.
Он покосился на ее профиль. Несмотря на дамские штучки, вроде шляпок, брошек и кружевных воротничков с манжетами, Анхен не перестала походить на оборвыша со слишком длинным носом, раскосыми глазами и острыми скулами. Благодаря положению, за ней теперь многие ухлестывали, но дурнушки всегда остро чуют фальшь во внимании такого рода. Поэтому она хладнокровно использовала мужчин для собственного увеселения, но ни привилегий, ни спуску им не давала.
Уилл не жалел ее, ведь жалость ударила бы по самолюбию.
В тот черный день она рискнула всем, чтобы спасти его от гибели. Анхен проявила чудеса изворотливости, чтобы его имя засветилось в Сыскном Ведомстве только в качестве свидетеля по делу Хелены Стерн, и чтобы остальные крысы не прознали о настоящем убийце Теодора. Пэр, если верить газетам, так ни в чем и не признался, а помешанный на чести и гуманизме шеф полиции не решился казнить подростка, заменив высшую меру наказания пожизненным заключением в крепости Давеншпиль.
Разумеется, Анхен поступила так ради себя, ради возможностей, которые улизнули бы из-под носа, если бы Уилл умер. Но, все же, он был ей благодарен.
И вместе с тем постоянно возвращался в памяти к тому мигу, когда осколок зеленого стекла едва не встретился с его горлом. Это было бы избавлением, искуплением, справедливой ценой за все его поступки. Оглушительный финал.
Экипаж трясся по брусчатке вниз по склону холма, заставляя подбородок Анхен мелко подскакивать на подставленной ладони.
– Надо же, апрель в разгаре, – протянула она почти мечтательным тоном. – А там и до лета рукой подать.
– И к чему ты это? Не терпится искупаться?
– Не думала, что ты останешься в Углу так надолго. Ты же рвался за море. Все твердил о своей суженой, о друзьях…
Уилл прикрыл глаз. Шпильки Анхен были не такими остроумными, как его собственные, но били по-женски в цель.
– Ты думаешь, все они мертвы, ведь так? Я слышала о бойне на берегу от парня, который вернулся оттуда. Ты еще встречался с ним. Он говорил, они только сошли с корабля, как…
– Заткнись.
Анхен трижды открывала рот, но каждый раз оставляла попытку высказаться. Какое-то время она выстукивала по стеклу ритм «В хёстенбургском порту» и хмурилась, но через несколько минут все же не выдержала и заговорила:
– Это на тебя не похоже. Нисколько. Тот Миннезингер, которого я знала – пусть он и был фееричным придурком – не поверил бы ему. Он бы поехал и убедился во всем сам.
Безымянная общая могила на Берегу Контрабандистов.
Руины. Осколок. Горло.
– Ты подошла к черте, Анхен. Может, ты и забыла, но я напомню – Миннезингера больше нет.
Человек в дорогом костюме шагнул к самому краю.
Бригадир строителей подавился крошками пирога, которым все пытался перекусить, и бросился к нему.
–Герр… этот… Хофман! Зашибетесь, прогнило все к эдакой матери!
Когда чудак обернулся, вылупив на него одинокий глаз, бригадир осознал, что схватился за чистый рукав богатея жирными пальцами. Отшатнулся, ища слова оправдания, но тот, казалось, и не заметил. Понятно дело – деньжищ куры не клюют, раз может выбрасывать их на реставрацию такой развалины, как этот театр.
Когда его закрыли, уже никто и не помнил. Годы стоял, ветшая, роняя известковые слезы, собирая под дырявой крышей отребье да ворье. И тут вот понадобился кому-то.
– Ты прав, – только и отозвался Хофман. – Все прогнило.
– Вы бы слезли, со сцены-то, – бригадир с усилием подбирал слова для общения с важной, но, видать, слегка слабоумной персоной. – Тама вон стропилы обвалились, снег всю зиму падал, доски того и гляди проломятся. Зашибетесь, говорю, шею свернете.
– А, это, – меценат, как по-образованному называл его герр Воренбах, передернул плечами и стряхнул с багряного обшлага пылинку. – Вряд ли.
Но от края все-таки отошел. Бригадир шумно выдохнул. Если бы не углядел и угробил мецената, с работы бы вышвырнули ногами вперед. Но облегчение его было недолгим: Хофман вдруг забросил ему руку на шею, а другую, рисуясь, простер к прохудившемуся, зияющему небом потолку.
– Ты только представь, как это будет! Мы возведем новые колонны, поверху пустим барельеф в виде огромного змея, грызущего свой хвост! В центре будет огромная хрустальная люстра, и сияние ее огней будет отражаться в бриллиантах, отягчающих женские ушки и холеные шейки. Блеск, брызги! Два яруса лож с бархатными занавесями. Влюбленные смогут держаться за руки, спрятав их за высокими спинками кресел. А там, смотри же, смотри, – он стиснул шею бригадира сильнее. – Королевская ложа! Разумеется, мы всегда будем держать ее свободной на тот случай, если монаршая чета соблаговолит посмотреть нашумевшее представление. Но вот – свет гаснет, – Хофман понизил голос до шепота, – Тш-ш!.. Начинается спектакль… Босой мальчишка тайком садится на корабль, в его узелке только хлеб и флейта. Где-то в башне льет луковые слезы одинокая девочка с золотыми волосами. Бандит бежит из заключенья, чтобы повидать мать, прекрасный принц сходит с ума, великан пасет овечку, а птица похищает драгоценный камень… О, мой театр! Он прогремит! Он будет греметь!..
– Герр Хофман… – просипел строитель, и меценат, наконец, отпустил его. – Вы бы так пока не волновались! Работы – море, почти окиян. Дожить надо!
Хофман отвернулся и, кажется, смахнул что-то с лица. Может, пыль.
А когда вновь взглянул на бригадира, взгляд его был потухшим. Таким… нормальным.
– Эх, дружище, ты – просто кладезь мудрости, – усмехнулся он.
Одноглазому Уиллу удалось остановить оползень голыми руками. Это можно было увидеть, только выглянув в окно Угла, выходящее на Золотой Квартал.