Максим Горький
Шрифт:
В марте 1918-го столица была перенесена из Петрограда в Москву. В июле царь и его семья были убиты в Ипатьевском доме, в Екатеринбурге. По признанию Ленина, от прежнего ненавистного режима не осталось больше ничего. Но 30 августа 1918 года на него самого было совершено покушение, и он был ранен. На следующий день после этого Горький и его спутница Мария Андреева отправили ему телеграмму: «Ужасно огорчены, беспокоимся, сердечно желаем скорейшего выздоровления, будьте бодры духом. М. Горький. Мария Андреева».
Позже Горький нанес Ленину визит в Кремль. Он нашел его еще не оправившимся после ранения, но улыбающимся и уверенным в окончательной победе. Перед ним, как перед жрецом не подлежащего сомнению культа, писатель исповедовался в своих сомнениях и заблуждениях. Ленин дружелюбно сказал ему в ответ: «Кто не с нами, тот против нас. Скажите интеллигенции, пусть она идет к нам». Вскоре «Красная газета» победоносно объявила в своем выпуске от 6 октября 1918 года: рабочий класс приветствует возвращение своего любимого сына. Максим Горький снова с нами. Он вернулся и тихо, незаметно помогает в работе своему отцу – русскому пролетариату.
Сын Горького, Максим, которому был тогда двадцать один год, стал активным большевиком, который, в отличие от отца, душевных терзаний не знал. Он служил помощником коменданта Кремля,
Горький любил своего сына трепетно. Когда он вскипал от выходок новой власти, восторженные аргументы Макса его мгновенно успокаивали. В конце 1919 года он писал своей жене, что Максим твердо верит – жизнь может и должна быть переделана директивами советской власти и используемыми ею методами. Он же, Горький, в это не верит. В возрасте Макса чувствовать себя причастным к процессу создания новой жизни – огромное счастье, которого не выпало узнать ни ему самому, ни ей, Екатерине. Он знает, чего она боится: мы погибнем все, неизбежно раздавленные крестьянством. Западный пролетариат предал русских рабочих, западная буржуазия поддержит русских крестьян, чтобы они одержали победу над городом.
42
Изложено в воспоминаниях Б. Малкина («В. И. Ленин и М. Горький»).
Толкаемый этим страхом, он продолжал бороться, словом и реальным проявлением сострадания, против бесчинств разнузданной черни. Общественный деятель поглощал в нем просто человека. Он больше не принадлежал себе, с головой уйдя в дело спасения. Стремясь исправить моральный облик людей, он выступал с речью даже перед милицией, высоко ставя ее работу по бдительному пресечению нарушений порядка: [43] между вами и царскими полицейскими существует огромная разница; прежний жандарм меньше занимался наведением порядка на улице, чем переделыванием левых мыслей в правые; вы же должны быть настоящими товарищами, но вы не должны забывать, что есть еще категория вредителей – врагов дисциплины.
43
Речь, произнесенная 11 марта 1920 года.
Россия была на краю погибели. Зима выдалась суровая. Чернила застывали в чернильницах. Спать ложились, не раздеваясь. Один за другим деревянные дома были разобраны на дрова. Пайки выдавали скудные, раз в две недели. Люди часами простаивали в очередях, чтобы принести домой буханку хлеба. По обледенелым тротуарам ходить было невозможно. Больше не было трамваев, не было машин – одни только пешеходы, осторожно пробирающиеся мелкими шажками по шоссе. Если на углу улицы падала лошадь, вокруг нее собиралась толпа, которая ждала, пока животное издохнет, чтобы растащить его на куски. Все канализационные трубы замерзли, и уборные больше не работали. Испражнения выливали полными ведрами во двор, под крыльцо, перед домом. Хорошо одетые господа мочились на Невском проспекте. Как вспоминал Виктор Шкловский, мужчины стали беспомощны, женщины забыли о правилах приличия. Люди умирали во все ускоряющемся ритме.
Посреди этого безобразия Горький отказывался отчаяться, основал Комитет защиты музеев, предметов искусства и исторических памятников. От имени этого комитета он бросил своим соотечественникам призыв: сохраняйте картины, статуи, архитектурные памятники, это воплощение душевных сил – ваших и ваших предков. Искусство – красота, которую смогли создать талантливые люди, пусть даже под игом деспотизма. Также он взялся помогать интеллигенции, положение которой при Советах стало трагическим. Отбросив озлобленность самоучки на элиту, слишком гордую своими познаниями, он с головой ушел в дело спасения писателей, профессоров, артистов, художников, инженеров из когтей чекистов, которые арестовывали их как подозреваемых. Поскольку большая их часть умирала с голоду, он старался добывать для них хлеба и сахара. Несколько собратьев по перу получили, благодаря его хлопотам, право на академические пайки. Актеры, певцы, музыканты, отобранные им, выступали в рабочих клубах и красноармейских клубах, получая за это немного еды. Несмотря на его вмешательство, сотня ученых, среди которых были знаменитейшие во всем мире, пала жертвой лишений. Другие были хладнокровно «ликвидированы» за свои буржуазные убеждения. Нарком просвещения Луначарский заявлял: ученые, которые не приемлют власть большевиков, не могут претендовать на личную неприкосновенность, каковы бы ни были их заслуги перед наукой. Из миллиона семисот тысяч заключенных, расстрелянных чекистами в первые годы после революции, триста пятьдесят тысяч были из интеллигенции. Видя это методичное истребление, Горький уже не знал, куда кидаться. Он стал заступником всех несчастных, пострадавших от советской власти. С утра до вечера его квартиру осаждали просители. Приходившие под его дверь просить милостыню разделяли его убеждения далеко не всегда. Со сведенным от голода животом, они унижались, чтобы выжить. Горький знал это. Смущало ли это его? Возможно, и нет. Его личное преуспевание делало его вдвое более щедрым к этой огромной массе мужчин и женщин, которых травят и унижают. «Горького осаждали посетители, – напишет поэт Ходасевич, – по делам Дома Искусства, Дома Литераторов, Дома Ученых, „Всемирной Литературы“; приходили литераторы и ученые, петербургские и приезжие; приходили рабочие и матросы – просить защиты от Зиновьева, всесильного комиссара Северной области; приходили артисты, художники, спекулянты, бывшие сановники, великосветские дамы. У него просили заступничества за арестованных, через него добывали пайки, квартиры, одежду, лекарства, жиры, железнодорожные билеты, командировки, табак, писчую бумагу, чернила, вставные зубы для стариков и молоко для новорожденных – словом, все, чего нельзя было достать без протекции. Горький выслушивал всех и писал бесчисленные рекомендательные письма». [44] Эта роль доброго Дедушки Мороза и приводила его в упоение, и изнуряла одновременно. Сам он не нуждался ни в чем: довольствием его обеспечивали в изобилии, и квартира у него была всегда натоплена. «В многокомнатной и удобнейшей квартире Горького не было ни в чем недостатка, – напишет художник Анненков, – друг Ленина и завсегдатай Смольного, Горький принадлежал к категории „любимых товарищей“, основоположников нового привилегированного
44
Ходасевич В. Ф. Воспоминания. Горький.
45
Анненков Ю. П. Дневник моих встреч. Цикл трагедий.
Революционер Виктор Серж, посетив Горького, был также поражен его комфортабельной квартирой, набитой книгами, предметами китайского искусства и жаркой, как оранжерея. «Сам он, зябко ежась в своем толстом сером свитере, сильно кашлял, страдая вот уже тридцать лет чахоткой. Высокий, худой, костистый, с широкими плечами и впалой грудью, он немного горбился, когда ходил. Его тело, крепко сложенное, но анемичное, казалось подпоркой для головы, заурядной головы человека из народа, костистой и испещренной впадинами, почти безобразной в целом, с выпирающими скулами и большим тонким ртом, с его огромным, заостренным носом, который словно все время принюхивался. Цвет лица землистый, из-под коротких усов щеткой вырываются грустные слова, а еще больше – страдание вперемешку со злобой. Его лохматые брови то и дело хмурятся, выражение больших серых глаз поражает своей пронзительностью… Я тотчас увидел в нем главного свидетеля, настоящего свидетеля, честного свидетеля революции, и именно как свидетель он говорил со мной. Очень нелицеприятно для большевиков, „опьяненных властью“, которые „направили силу спонтанной анархии русского народа в удобное для себя русло“, „возобновили кровавый деспотизм“, но которые, однако же, „одни в этом хаосе“, лишь с несколькими надежными людьми во главе… Что происходит с брошенными в тюрьмы – ужасно; голод выкашивает народ, голод парализует жизнь всей страны. Эта социалистическая революция поднялась из самой глубины древней варварской Руси…»
Повстречав Горького у общих друзей, поэтесса Зинаида Гиппиус, жена Мережковского, отмечала, со своей стороны, в личном дневнике: «У Х. был Горький. Он производит страшное впечатление. Темный весь, черный, „некочной“. Говорит – будто глухо лает. Он от всяких хлопот за министров начисто отказывается. „Я… Органически… не могу… говорить с этими… мерзавцами. С Лениным и Троцким“. И когда Зинаида Гиппиус принялась убеждать его, что ни одна из его статей в „Новой жизни“ не отделяет его от большевиков, „мерзавцев“, по вашим словам», по-настоящему и что он должен порвать с этими людьми, он хрипло ответил: «А если… Уйти… с кем быть?» [46] И, воспользовавшись приходом еще одного гостя, ускользнул, мрачный, горбатый, истерзанный, несчастный и страшный.
46
Гиппиус Зинаида. Синяя книга.
Ходатайства Горького перед Лениным и его соратниками не всегда увенчивались успехом. Те из его протеже, спасти которых ему не удалось, затаивали на него злобу за его поражение и смешивали его с безжалостным правительством, которому он, по их словам, прислуживал. Однако это самое правительство, холя и лелея его, все же держало его за «неблагонадежного». Если Ленин еще прощал ему все его выходки, его «политические зигзаги», как он иронично выражался, то его ближайшее окружение, в особенности Зиновьев и Каменев, не спускали со смутьяна глаз. Горький нисколько этим не заботился и, несмотря на свое щекотливое положение, не торопился беспокоиться и паниковать. В конце 1918 года он принял участие в создании первого рабоче-крестьянского университета. Он издавал произведения молодых авторов. Он, человек без образования, читал лекции по истории цивилизации в передвижном пролетарском университете рабочим и морякам Красного флота. Что же до дорогостоящих предметов искусства, которые он коллекционировал, к их происхождению он подходил не слишком щепетильно. Огромная их часть попала к нему после грабежей квартир буржуев. Его верная спутница, Мария Андреева, получила официальную должность. В 1919 году она уже была наркомом театров и внешней торговли. Позднее ей доверили ликвидацию лишних художественных ценностей, то есть в ее обязанности входило продавать за границу, за валюту, предметы искусства, конфискованные Советами в ходе обысков. [47] Ее деятельность вызвала возмущение некоторых либеральных писателей, которые обвиняли Горького в пособничестве разбазариванию русского достояния и в том, что он напрашивается на скандал, живя в вопиющем благополучии, тогда как столько представителей интеллигенции умирает от голода и холода.
47
Мария Андреева выполняла в СССР многочисленные официальные функции и умерла в возрасте восьмидесяти одного года в 1953 году. Екатерина Пешкова также сделала в своей стране блестящую карьеру. Умерла она, окруженная почетом, в 1965 году, в возрасте восьмидесяти семи лет.
Ленин, со своей стороны, все более раздражался выступлениями своего любимого автора в защиту ученых, писателей, художников в тот момент, когда белогвардейцы так и ищут, как бы потеснить войска большевиков со всех фронтов. Едва Красная армия одержала победу над красновцами, как на Волге выступили полки Колчака. Едва удалось вытеснить их в Сибирь, как с внушительными силами в центре объявился Деникин. Угроза нависла даже над Петроградом. В мае 1919-го Макс писал из Москвы своему отцу, что у них, в Кремле, положение Петрограда не скрывают и не исключают возможности, что город будет сдан [белым] на время. Если Петроград возьмут, он, Горький, окажется в ужасной ситуации. Во-первых, «для белых ты не писатель Горький, а большевик». Его могут схватить. Это будет ужасно. Глупо оставаться в Петрограде. Горький незамедлительно ответил сыну: зря волнуешься из-за меня; меня не тронут; уехать отсюда не могу и не должен. Он не имеет права бросить людей, которые работали с ним и которые совершенно беззащитны, в отличие от него, имеющего писательскую репутацию и некоторые заслуги перед нацией.