Мальчик из леса
Шрифт:
Другой жизни ребенок не помнил.
Никаких родителей. Никакой семьи. Никакой связи с людьми, кроме Дэвида.
Одно воспоминание к нему все же вернулось. Это воспоминание не давало покоя мальчику (теперь уже мужчине), мешало спать, из-за него он просыпался посреди ночи в холодном поту. Не цельное воспоминание, но отдельные эпизоды: темный дом, коричневые доски на полу, красные лестничные перила, портрет усатого мужчины. И еще вопли.
«Что за вопли?» – спросила у мальчика Хестер.
«Жуткие».
«Оно понятно. Ты скажи, это были мужские вопли? Женские? Постарайся
Уайлд задумался.
«Я, – наконец сказал он. – Это я кричал».
Сложив руки на груди, Хестер прислонилась к машине и стала ждать. Ждать пришлось недолго.
– Хестер?
Когда в поле зрения появился Уайлд, у Хестер чуть не взорвалось сердце. Она сама не знала почему. Может, просто день такой. Или ее снова накрыли эмоции от встречи с лучшим другом ее сына. Ведь этот человек был последним, кто видел Дэвида живым.
– Привет, Уайлд.
Уайлд был гений. Она была в этом уверена. Кто знает почему? Человек рождается с собственной прошивкой. Любой родитель знает, каков его ребенок, что он из себя представляет. Любому родителю известно, что он переоценивает собственную значимость в развитии своего чада. Близкий друг однажды сказал ей, что родитель ничем не отличается от автомеханика. Чинит машину, ухаживает за ней, следит, чтобы она не съехала в кювет. Но машина все равно такая, какая есть. Если к тебе в мастерскую пригнали спорткар, как ни надрывайся, внедорожник из него не получится.
Так же и с детьми.
Короче говоря, Уайлд был гений. Такова была его генетическая прошивка.
Эксперты также утверждают, что роль раннего развития трудно переоценить, что к пяти годам мозг ребенка развивается на девяносто процентов. А теперь представим себе пятилетнего Уайлда. Его среду обитания, раздражители, жизненные ситуации. Еще малышом он вынужден был заботиться о себе, добывать пропитание, искать кров, утешать себя, защищаться. Ну, каков стимул для развития мозга?
Уайлд вышел в свет фар, чтобы Хестер его видела. Улыбнулся. Смуглый красавец (о таких говорят – «солнышко поцеловало»), свитый из мускулов, руки словно кабели высокого напряжения. Фланелевая рубашка с засученными рукавами, линялые джинсы, стоптанные треккинговые ботинки, длинные волосы.
Очень длинные светло-каштановые волосы.
Как тот волос на подушке.
Хестер взяла быка за рога:
– Что у вас с Лейлой? – (Уайлд не ответил.) – Только не отнекивайся.
– Я и не отнекиваюсь.
– Итак?
– Она живой человек. Ей надо, – сказал Уайлд.
– Ты что, серьезно? – спросила Хестер. – Ей надо? А ты у нас, получается, добрый самаритянин? Так, Уайлд?
Он шагнул вперед:
– Хестер?
– Что?
– Она разучилась любить. – (После этих слов в сердце у нее разорвалась еще одна бомба. А она-то думала, что больнее уже не будет.) – Может, однажды снова научится, – продолжил Уайлд. – Но она до сих пор тоскует по Дэвиду. – Хестер смотрела на него. Эмоции, переполнявшие ей душу, – гнев, обида, горе, вся эта дурь – сдулись, словно воздушный шарик. – Со мной ей ничего не грозит, – сказал Уайлд.
– Для тебя все по-прежнему?
– Все по-прежнему, – кивнул
Хестер сама не понимала, что сейчас чувствует. Сперва все думали, что установить личность мальчика будет проще простого. Поэтому Уайлд (к нему прилипло это очевидное прозвище, ведь по-английски «уайлд» – это «дикарь») какое-то время жил у Краймштейнов. В конце концов служба опеки определила его к Бруэрам, в весьма почтенную приемную семью. Бруэры тоже жили в Уэствилле. Уайлд пошел в школу. Преуспел почти во всех своих начинаниях. Но всегда был изгоем. Изо всех сил старался полюбить свою приемную семью – Бруэры даже усыновили его, – но в итоге оказалось, что жить он способен лишь в одиночестве. Если не считать дружбы с Дэвидом, Уайлд не умел общаться с людьми. Особенно со взрослыми. Возьмите комплексы брошенного ребенка и возведите их в десятую степень.
В его жизни были женщины, множество женщин, но надолго они не задерживались.
– Вы за этим приехали? – спросил Уайлд. – Поговорить про Лейлу?
– И за этим тоже.
– А еще зачем?
– Еще по поводу твоего крестника.
– Что с ним? – Уайлд обратился в слух.
– Мэтью попросил, чтобы я помогла найти его подругу.
– Что за подругу?
– Ее зовут Наоми Пайн.
– Почему он попросил именно вас?
– Не знаю. Не исключено, что у Мэтью неприятности.
Уайлд направился к машине:
– Вас по-прежнему возит Тим?
– Да.
– Я собирался в ту сторону, к дому. Подвезете, а по пути расскажете, что к чему.
Устроившись на заднем сиденье, Хестер повернулась к Уайлду:
– Значит, у вас все по-быстрому происходит?
– Лейла не такая. Сами знаете.
Хестер и правда это знала.
– То есть остаешься на ночь?
– Нет. Никогда.
Значит, подумала она, Уайлд и впрямь не изменился.
– И Лейлу это устраивает?
– Как вы узнали? – ответил Уайлд вопросом на вопрос.
– Про тебя и Лейлу?
– Да.
– В доме слишком чисто. – (Уайлд молчал.) – Ты же помешан на чистоте, – продолжила она. Это было вежливое преуменьшение. Официальных диагнозов Хестер не знала, но с дилетантской точки зрения Уайлд страдал от обсессивно-компульсивного расстройства. А Лейла – наоборот.
– Вон оно что.
– И еще я нашла длинный каштановый волос на Дэвидовой подушке.
– Это не Дэвидова подушка.
– Знаю.
– Залезли в спальню?
– Залезла. И зря.
– Это точно.
– Ну, извини. Просто все как-то странно. Ну, сам понимаешь.
– Понимаю, – кивнул Уайлд.
– Я желаю Лейле только добра. И тебе тоже.
Она собралась было сказать, что Дэвид бы их благословил, но не смогла. Уайлд, наверное, понял, что ей не по себе, и сменил тему:
– Рассказывайте, что не так с Мэтью.
Хестер ввела его в курс дела Наоми Пайн. Уайлд смотрел на нее пронзительно-голубыми глазами с золотым отливом. Выслушал все, почти не шелохнувшись. Его когда-то называли (может, до сих пор называют) Тарзаном. Прозвище идеально ему подходило, словно Уайлд был актер, вошедший в роль. Телосложение, смуглая кожа, длинные волосы.