Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
— Нет, пожалуйста, не надо, — сказал Яша Кошечкин.
— А это видал? — Жорж показал кулак.
— Да, а что? — неожиданно вырос Микитка, худенький и цепкий, как колючка, хлопчик со светло-серыми, с голубизной, сверлящими глазками.
— А кто ты такой? — закричал Жорж Удар и сплюнул.
— А ты кто такой? — закричал Микитка и тоже сплюнул.
— Это видал? Да? — Жорж сунул прямо под нос Микитке свой темный кулак.
— А это видал? Нет? — Микитка сунул свой кулак.
Все в ужасе притихли. Никто еще не видел и не слышал, чтобы кто-нибудь так разговаривал с Жоржем Ударом.
— Я как тебе дам! — сказал Жорж Удар и замахал руками.
— Ну, дай, — сказал Микитка, подставляя грудь.
— Если бы я только захотел, я бы тебя на один мизинец взял, — сказал Жорж и показал грязный мизинец.
— А если бы я захотел, я бы тебя на один ноготь взял, — сказал Микитка и показал черный ноготь.
— А ну, попробуй, ударь меня, — сказал Жорж, выставляя грудь.
— Да иди ты! — сказал Микитка. — Хлюст.
— Я хлюст? — спросил Жорж.
— Ты хлюст! — сказал Микитка.
— А ну, повтори только!
— Хлюст!
— Вот еще раз скажешь — и скатишься с катушек!
Хлюст!
— Твое счастье, что я не хочу руки пачкать, — сказал Жорж Удар, вытер руку о штанину и неожиданно спокойно спросил: — Закурить найдется?
— А может, и найдется.
Микитка вытащил мягкую пачку «Тары-бары» и удивительным щелчком, которому завидовали все мальчики, выбил папиросу. Не две, не три, а именно одну — и точно в руку Жоржу Удару.
Яша Кошечкин фиалковыми глазами смотрел на обоих. И за маленькой железной спиною Микитки никто уже не боялся Жоржа Удара.
10. Кто такой Микитка
Весь год Микитка ходит с облупленным носом — летом он обгорелый, а зимой обмороженный. Микитка трет его кулаком и говорит: «Ух, бисова душа». И в картузе с козырьком назад, гибкий как веревочка, лезет на крышу или дерево.
Но если вы увидите мальчика просто на крыше или на дереве, — это еще не Микитка. Если же мальчик балансирует на самом коньке крыши или на самой верхней упругой ветке, — вот это и есть Микитка.
Появляется он всегда внезапно и самым неожиданным образом: то соскользнет вдруг с крыши по водосточной трубе, то возникнет из какой-то дыры в заборе.
Вообще Микитка не признает никаких дверей и калиток.
Если даже калитка гостеприимно открыта и ее не охраняет лохматый, злой, с сонными глазами пес, — все равно Микитка предпочтет пробраться через дыру в заборе, испытывая именно от этого особую радость. Не признает он и исторически сложившихся улиц или переулков, у него всегда есть веселый прямой путь через огороды, пустыри, перелазы, а сквозь глухие заборы он проходит как человек-невидимка.
А за Микиткой всегда — песик по имени Булька, шарообразный, смешной, с мордой, заросшей густой свалявшейся коричневой шерстью, сквозь которую посверкивают острые глазки.
Если кто увидит Бульку, то говорит:
— Ну, уж Микитка идет.
И наоборот — увидев Микитку, говорят:
— Где-то уж тут Булька.
Когда Микитка злится — и Булька зол и лает. Когда Микитка смеется, и Булька, подняв хвостик, подпрыгивая, повизгивает. Когда Микитка ест, и Булька тут же, громко чавкает или грызет кость. А ночью, когда Микитка спит, Булька лежит на пороге хаты, прикрыв глаза, дремлет, но сквозь дремоту при малейшем шуме ветра в кукурузе открывает глаза и бурчит.
У Микитки щербатый, сломанный зуб, и все, что попадается ему в руки, он пробует на этот зуб: орех ли, каштан, монету. В остальное время этот зуб заменяет ему свисток.
А свистеть ему приходится беспрерывно.
Если идут рвать яблоки в поповском саду, или на баштан за кавунами, или на базар, где шипят сковороды со свиной колбасой, или на реку, к скалам, где так глубоко, что и пароход утонет, — можете быть уверены, что впереди, в белой разодранной рубашке, свистя в согнутый палец, бежит Микитка и, перепрыгивая через канавы, кричит:
— Гоп-ля!
И нет для него большей радости, чем ласточкой прыгнуть в воду и исчезнуть, а когда все забегают на берегу — «Утонул, утонул!» — вдруг вынырнуть с довольной физиономией и сказать: «Прикуривал».
Все, что ни попадет в его руки, — красная велосипедная резина или стеклянная трубочка, — начинает тут же стрелять или свистеть.
Вот он срезал веточку бузины. Раскаленный докрасна кусок проволоки с шипением, как сквозь масло, прошел сквозь бузину, вытолкнув стекловидный слой ваты. И Микитка, поглядев на свет, говорит: «Тройное увеличение».
Теперь это уже не бузиновая веточка, а подзорная труба.
Но стоит протолкнуть в нее сжеванную в шарик бумагу, как подзорная труба станет ружьем, а если раскаленным гвоздем прожечь в ней дырочки, то это уже не труба и не ружье, а милая дудочка.
И Микитка сыграет, как на флейте, пальцами открывая и закрывая дырочки, и дудочка расскажет о том, что видела, когда была зеленой веточкой, что снилось ей в звездные ночи, что рассказывал ей ветер на рассвете.
Но если нет под рукой бузиновой дудочки, то Микитка сыграет и на кленовом листе, а если нет и листа, то прогудит в кулак такой мажор, что откроются окна, люди выбегут на балконы, думая, что проходит полк с духовым оркестром и знаменами.
— В сабли! Урра! Рубка! — кричит Микитка, идя с палкой на крапиву.
Но едва Микитка подойдет к своей хатке, он как бы робеет, становится тихим, снимает картуз и входит, как в церковь.
А как же славно, духовито, уютно пахнет в маленькой, низенькой единственной горнице, половину которой занимает печь.
В глубине мрачно сияют иконы, сурово глядя на Микитку.
— Мамо, вы тут? — спрашивает Микитка.
— Тут, тут. Погулял хорошо?
Она сидит в закутке и шьет, шьет.