Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
— Пошел! Пошел! — кричал я отчаянно, но чем громче я кричал, тем громче они лаяли. — Я потерялся! — крикнул я первому же человеку с сизым лицом, который стоял на пороге лавочки и щелкал орешки, выплевывая шелуху на улицу.
— А зачем ты потерялся? — безразлично спросил он.
— Не знаю.
— А если ты не знаешь, почему же я должен знать?
Он странно посмотрел на меня и вдруг крикнул:
— Ты чего хочешь?
Я испугался еще больше и закричал:
— Ничего не хочу! Ничего не хочу!
Я бежал и оглядывался, не
Теперь всем встречным я уже издали кричал:
— Я потерялся!
Казалось, они должны были остановиться и тоже кричать от страха. Но одни проходили мимо, даже не взглянув на меня, другие на минуту останавливались, приседали на корточки, холодными костяными пальцами брали за щеку, заглядывали в глаза и спрашивали:
— А ты зачем баловался?
Я бежал дальше. Заборы, и люди, и деревья — все сливалось в тумане. Или это были слезы?
И тут меня встретила пара — очень толстая, как городовой, дама в большой шляпе с перьями и маленький, похожий на гнома, старичок с белыми напудренными щеками и длинными, до плеч, серыми волосами.
— Мальчик, зачем ты плачешь? — весело спросила дама.
— На то он и мальчик, чтобы плакать, — пропищал гном.
— А как тебя зовут? — спросила дама.
— Лорд Дизраэли, — ответил за меня гном.
— А где ты живешь?
— В Букингемском дворце, — сказал гном.
— Я заблудился, — сказал я.
— Ты хочешь кушать? — спросила дама.
— Да.
— Ну, иди же скорее, там тебя уже ждут, — сказала дама.
— С хлебом и солью, — сказал гном.
И они ушли.
Я оглянулся. По Главной улице, как по реке, в свете закатного солнца плыла веселая разноцветная толпа. Шли мимо господа в круглых, твердых котелках и дамы в шляпах с зелеными и желтыми перьями несуществующих птиц. Стаей шли толстые мальчики, которых крепко за руки держали с одной стороны папа, с другой стороны мама, чтобы не унесло ветром или не убежали на Необитаемые острова.
Все уже сняли красные банты и надели почему-то белые, голубые, — наверное, те были дневные, а это вечерние.
Неужели тут были флаги, музыка, крики «ура»?
Все это просто показалось тебе, маленький мальчик, в золотом свете солнца.
Над самым ухом прозвенел звонок, и мимо мелькнул на велосипеде Котя Бибиков.
Это был настоящий двухколесный велосипед с никелированными спицами, с упругим, скрипящим каштановым седлом, с красным фонариком во лбу.
В довершение всего Котя имел еще мотоциклетные очки, выпуклые, темно-дымчатые, на резинке.
Он остановился посреди улицы, подняв мотоциклетные очки на лоб, отчего сразу приобрел вид знаменитого гонщика и механика, и на глазах у всех стал надувать насосом шину.
Мальчики стояли вокруг, щелкали по шине и говорили:
— Еще! Еще!
— Много вы понимаете! — Котя щелкал по шине и продолжал надувать.
— Уже! Уже! — кричали мальчики.
— Много вы понимаете! — сказал Котя и стукнул ногой по шине.
Шина издала глухой, металлический звук. Котя смочил сосочек слюной, воздух зашипел кипятком, и, когда он отнял насос, воздух на миг вырвался как пуля. Это был маленький взрыв на улице, маленькое землетрясение в умах мальчиков.
После этого Котя вытащил из кожаной кобуры под седлом новенький, синеватый ключ и подтягивал разные гайки. Мальчики стонали от восторга.
Теперь Котя опустил очки на глаза, сразу переходя в иной, недоступный мир, перекинул затянутую в гамашу ногу, вскочил в седло, зазвонил в звонок и поехал по улице.
Мальчики в матросках и жокейках, сидя на своих зеленых и синих неодушевленных, как комоды, трехколесных велосипедах, кричали: «Настоящий! Настоящий!»
И все маленькое трехколесное человечество добровольно расступалось и очарованно провожало сверкающее двухколесное чудо. В самом равновесии машины, в солнечно-неуловимом блеске ее спиц было что-то волшебное, еще не разгаданное.
… — Прочь! — Жорж Удар стоял надо мной и жевал свою вечную тянучку.
Стало страшно. Хотелось зажмуриться, а потом открыть глаза — и чтобы все это исчезло.
— Я что сказал?
И грязной, липкой от тянучки пятерней он взял и стиснул мое лицо.
И так стало душно, и противно, и больно, что со всей силой своей маленькой, обороняющейся жизни, обеими напряженными, как бы ставшими сразу жестко-проволочными, руками я оттолкнул силача. Не устояв, он повалился на одуванчики и, к удивлению моему, испуганно закричал. Не помня себя, всхлипывая и шипя от злости, я бил его кулаками и ногами.
— Ай! Ай! Ай! — кричал Жорж Удар.
Но это только вызывало в ответ еще большее неистовство.
— На тебе!.. На тебе!.. На тебе!..
Он кричал, а я продолжал месить его как тесто.
— Будешь знать! Будешь знать! Будешь знать!
…И отчего это так?
Родной переулок, знакомый всеми крылечками, знакомый до каждого кустика, кажется сейчас, в вечерней тьме, страшным, чужим и что-то скрывающим. Идти или не идти? Вокруг необычайно тихо.
Как перед нырянием, глубоко вдыхаю. И, уже не помня себя от страха, иду этим ужасным, полным тьмы, мрачно и сокровенно гудящим переулком. Я уговариваю себя: «Не бойся, не бойся!»
Незнакомо шумят палисадники, слепые окна отчужденно глядят на меня.
«Господи, не тронь меня. Пусть все будет хорошо».
Теперь я даже закрыл глаза — может, так будет лучше — и пошел шатаясь, неверными, слепыми шагами.
И вдруг меня ожгло, я громко вскрикнул и открыл глаза. Меня прибило к старому амбару, в крапиву.
Я стал вглядываться. Загадочный рокот, как ручей, приближался, нарастал и снова утихал. Что-то родное и спокойное явственно проступало в этом шуме, и я наконец понял: это дерево. Как же я мог забыть тебя, старый дуб! Огромный, с темным густым шатром листьев, он стоял и гудел, словно ждал меня.