Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
У нее темные узловатые руки.
— Чи хлопчика привел?
— Эге, — отвечает Микитка.
— Гляди не забижай, Микитка!
— Авось не забижу.
Я люблю приходить сюда, люблю жаркое, настоянное на ромашке и ржаном хлебе тепло дома.
На старой, выцветшей до желтизны фотографии стоит во весь рост огромный, широколицый, лупоглазый солдат в бескозырке, положив руку на плечо сидящей рядом, в бамбуковом креслице, старушке.
— Это кто такой? — интересуюсь я.
— То батька мой. Видал, какой гренадер!
— А это кто? А это? — спрашиваю я, показывая на фотографии.
— Люди, — кратко ответствует Микитка.
— Какие люди? Родственники?
— Отчего же родственники? Люди — и всё.
От него пахнет ягодами и голубями, и я очень завидую непостижимой для меня вольной и храброй его жизни.
И у меня живут голуби. Я тоже кидаю им зерно, и они сначала недоверчиво косятся одним глазом: «Ты кто такой?», а потом повернут головы и косятся другим глазом: «А ну, посмотрим на тебя и с этой стороны, не опасно ли?», нахохлятся и в конце концов все-таки слетят и клюют, и если самому не шевелиться, то сядут даже на руку или плечо.
Эх вы, голуби, голуби! Отчего вы так печально сидите и бормочете и плачете весь день?
Я никак не мог приручить голубей. Пока они сидели в темноте и тишине чулана, они были мои. Они клевали зерно и ворковали непонятно о чем, и я прислушивался к их тоскливому говору, жалел их, и все казалось, что они просятся в синее небо. Но стоило только открыть окно и выпустить их, со всех сторон раздавался разбойничий свист, вылетали стремительные турманы и уводили их навсегда.
А у Микитки они живут на открытой всем ветрам крыше, летают в поднебесье и всегда возвращаются назад.
И если Микитка даже продаст голубя богатому мальчику на бело-цинковую крышу, то он все равно чудесным образом возвращается на эту ветхую темную кровлю, словно тут его настоящая родина, тут он нашел свое счастье, и, прилетая, радостно бормочет об этом.
Микитка в картузе козырьком назад, заложив два пальца в рот, диким, отчаянным свистом гонит турмана все выше и выше, пока тот совсем не исчезнет и, кажется, уже никогда не вернется на землю, где живет этот свистящий мальчишка.
Но вот из облака появляется исчезнувший турман, и, словно наскучался там в одиночестве, узрев внизу Микитку, сложив крылья и перекинувшись так, что хвост касается головы, голубь, кувыркаясь, вертящимся кольцом падает вниз, а у самой крыши вдруг выпрямляется и садится прямо на плечо Микитки. И бормочет, бормочет, о чем-то рассказывает.
А Булька сидит во дворе и, подняв вверх свою заросшую курчавой шерстью морду, беспокойно скулит.
Микитка кричит с голубятни:
— Булька! Фьють!
И тогда Булька, повизгивая, прыгает, стараясь дотянуться до своего хозяина, который даже там, под самым небом, помнит его.
Заслышав свист Микитки, постепенно оживают все голубятни.
— Эй, Петя, глянь!
— Сенька! Пуляй!
Над улицей и над городом идет независимая от земли, вольная, смелая, поднебесная, мальчишечья перекличка.
И в свете полуденного солнца, сверкая крыльями, появляются сизые, жарые, лимонистые.
Микитка узнает их в полете и кричит:
— Вон Люськин хохлатый пошел!
Или:
— Гля, чиграш Вальки Фунта!
Или:
— Мазуристый, о-о-о!
И теперь уже он свистит так, что все голуби, перемешавшись, идут в небе одним вертящимся, живоблистающим колесом.
Пусть там, на земле, копошатся эти жирные, пузатые стряпухи, перемывающие горох, эти злые, сидящие на пороге своих лавок бакалейщики, эти скупердяи, которые только и смотрят, чтобы Микитка не перелез через забор и не забрался на яблоню с райскими яблочками. Зато здесь, на голубятне, он властелин.
Вот над улицей появились новые, еще незнакомые голуби. Микитка берет в руки серого, железнокрылого турмана, поворачивает к себе его сухую граненую, вроде кубика, головку и, глядя прямо в глаза, что-то шепчет.
И поджарый, мускулистый голубь, не отрывая от Микитки соколиных глаз, бормочет в ответ что-то покорное, клятвенное. Тогда Микитка берет в рот крошечный клювик его, словно, прощаясь, целуется, и с вытянутой руки, как с катапульты, выбрасывает турмана в воздух.
Микитка подбегает к самому краю крыши. Я закрываю глаза. Раздается пронзительный, раскалывающий небо свист и вопль. Микитка подпрыгивает, свистит и хохочет. И смешанное с ужасом и страхом сладкое волнение мальчишеского восторга заливает сердце.
Микиткин скакун стремительно бросается напрямик к чужим голубям и, описывая над ними круги, бурчит вроде: «Микитка зовет! Микитка зовет!» И вот уже летит он словно с привязанными к нему подругами. Усаживает их на свою голубятню и все воркует: «Заходите, заходите, будьте как дома». Но те, богатые, роскошные, мохнатоногие, жеманно поворачивают свои головки: «Нет, спасибо, постоим тут». Микиткин турман уже в голубятне: «Да заходите, через порог не разговаривают». И те, роскошные, богатые, продолжая жеманиться, осторожно, чуть пригнув головку, как в келью, входят в голубятню.
А Микитка, затаившись внизу, дергает за веревку, и дверца — хлоп!
И вот уже там, в голубятне, переполох, топот, сердитое великосветское ворчанье. Но поздно, поздно! Микитка навешивает на скобу большой ржавый гвоздь.
А хозяин голубей — веснушчатый Котя Бибиков в берете с красным пушистым помпоном — уже бежит по улице:
— Отдай! Это мои голуби!
— А что, на них написано? — спросит Микитка.
— Ну, отдай по-хорошему, а то хуже будет.
— Хуже не будет! — равнодушно ответит Микитка.
— Ну, отдай! Вот видишь, я же тебя прошу, — умоляет Котя.
— Так проси не проси, а на фу-фу не выйдет, — так же небрежно ответит Микитка.
— Ну, зачем на фу-фу? — говорит Котя. — На фу-фу не надо. Я разве не понимаю?
Микитка подтягивает штаны.
— У тебя мошна толстая, во какие щеки!
— А ты моих щек не касайся! — кричит Котя. — Щеки мои и мои!
— Ну, ладно, — примирительно скажет Микитка, — сколько дашь?
— А сколько просишь?
И начинается торг и купецкое хлопанье по рукам: «Ну, будь я проклят — последняя цена!» — «А вот провались я в тартарары — моя последняя!»