Мальчик с открытки
Шрифт:
– Со мной, со мной! – громко закричала Маруська.
Мать, выглянувшая из кухни, цыкнула на неё:
– Иди, суши волосы у печки, а то опять простынешь! Да смотри, не сожгись.
Маруська, шмыгнув хорошеньким маленьким носиком, неохотно отступила к пышущей теплом круглой печке. Несмотря на свой строптивый нрав, при людях она не смела ослушаться матери. В семье Масловых было заведено: при чужих родителям не перечить, вот уйдёт гость, тогда возражай сколько влезет, но последнее слово всё же за матерью с отцом – это правило шло от дедушек и бабушек, от
Такой богатой густой длинной растительности, как у младшей сестрёнки на голове, Тинка не имела, зато после мытья щёлоком волосы у неё становились мягкими и по краям скручивались в мелкие колечки. Правда, уже на второй день они становились жесткими и спутывались, как сухое сено, приходилось заталкивать их в торчащий хвостик, даже чёлку она не решалась отрезать, так как боялась, что та смешно будет загибаться вверх.
Сейчас после бани волосы мило резвились, как им вздумается, и красиво обрамляли ярко разрумянившиеся щёки хозяйки. Вадим сидел совсем близко, касался её тёплого плеча, когда нагибался, чтобы выкинуть карту на стол. От Тинки приятно пахло мёдом и сладкими травами.
Его всегда волновал её запах, который был какой-то особенный, словно рядом бил водопад – шумный, чистый, свежий. Он не понимал, почему Вилька к нему привязывается и морщит нос. А у Вадима от него кружится голова и так радостно на душе.
Кто-то постучал в дверь. Вскочив, Тинка побежала открывать её. Вернувшись, пояснила:
– Это Толя, наш двоюродный брат, пришёл в баню, он её обожает, моется у себя по пятницам, а у нас по субботам, - и звонко крикнула: - Заходи, Банное-Ваше-Намывчество, где ты там, на кухне, застрял!
В комнату с кухни заглянул высокий, худощавый парень, светловолосый, лет двадцати, в накинутой на плечи куртке, с шапкой-ушанкой в руках, поздоровался и широко улыбнулся. Он чуть нагнулся и, не переступая через порог, застыл у кухонного дверного проёма.
– Тиныч, вечно ты меня поддеваешь. – В голосе парня не было обиды, наоборот, ощущались довольные нотки.
Анатолий осенью вернулся из армии и жил у бабы Мани, вырастившей его мать, как и отца Тинки. Мать жила с новой семьёй в Свердловске. Баба Маня вырастила троих племянников. Кроме Тинкиного отца и Толиной матери, ещё и бездетную Маргариту, которая жила с мужем в Ленинграде. Вырастила она и Толю, рождённого племянницей в первом браке.
– Что, тётя Маша, - обратился Анатолий к матери Тинки, её тоже звали Марией, - баня не выстыла?
– Куда там! – откликнулась с кухни хлопочущая над пирожками Мария. – На всех хватит жара, иди, мойся сколько душе угодно! Мёд и веники найдёшь в предбаннике, – и неожиданно предложила: - Можешь взять с собой попариться нашего гостя. – Её обтянутая цветастым ситцевым фартуком худенькая фигурка показалась у дверного косяка, светлые, в лучистых морщинках глаза женщины ласково посмотрели на Вадима.
– Ты, юноша, в настоящей деревенской бане по-чёрному, наверное, давно не мылся? – спросила у него, хитро улыбнувшись, ну точно как Тинка.
– Никогда не мылся, - признался Вадим. –
– Разве ванну с баней сравнишь! – вмешался Анатолий, - Я у матери в городе мылся, мне не понравилось – ни пару, ни жару, кожу не сдирает. Я после бани как новорождённый! Просто балдеешь от чистоты! – И стал торопить Вадима: - Собирайся скорее! Тинуша, дай-ка ему полотенце.
Но мать опередила Тинку, достала из шкафа почти новое махровое полотенце и мужнину чистую хлопковую рубаху в клеточку, протянула их гостю.
– Оденешь, когда вымоешься, а свитер свой нарядный в доме оставь, накинь отцовскую фуфайку.
Раздевшись в предбаннике, Вадим с любопытством заглянул в саму баню. Толя уже набрызгал на каменку водой, и густой пар заполнил избушку. Вадима приятно обдало теплом.
– Залезай и ложись на полок, - приказал ему Толя смеясь, - я тебя веничком попотчую, а потом ты меня со всей силы похлещешь.
Легко сказать, залезай. Лавки оказались горячими, жгли руки, а на возвышении из широких досок, называемом полком, запросто можно испечься. Анатолий, заметив нерешительность гостя, плеснул из ведра на полок холодной воды и подтолкнул его.
– Ну, что мнёшься?
Пришлось лезть на треклятый полок и ложиться, как указали. Но не успел насладиться приятным пронизывающим тело теплом, как почувствовал на спине обжигающий удар мокрого горячего веника.
– Ты чего? – заорал он на Тинкиного двоюродного брата и попытался вскочить, только тот прижал его коленом и стал хлестать веником всё быстрее и быстрее.
– Терпи, скоро приятно будет! – заворчал Толя. – Какой же ты неженка! Повернись лицом, я спереди тебя попарю.
И эти «лупцевания» называются хвалёным банным парением: не вдохнёшь и не выдохнешь, горло обжигает, от удара веника всего передёргивает – настоящая экзекуция! Он казался себе мучеником, истязаемым кнутом. Лупил его Анатолий, широко размахиваясь и во всю мочь. Вадим не смел кричать, боялся, поднимет его на смех этот взрослый парень, но наступил момент, когда уже не было сил терпеть, вывернулся из-под веника, соскочил с полка и пулей выскочил в предбанник, где жадно стал вдыхать прохладу.
– Хватит нежиться, - нетерпеливо скомандовал Толя через некоторое время, - а теперь ты меня парь.
Взяв веник, Вадим нерешительно и осторожно опустил его на блестевшую от пота мускулистую спину Тинкиного двоюродного брата.
– Что ты меня, как невесту, гладишь, ударь посильнее! – заворчал недовольно тот.
И Вадим принялся бить его веником не на шутку, даже рука заныла, а Толя всё кричал:
– Ещё добавь! Лупи посильнее!
Потом они мазались мёдом, пили хвойный настой и ещё несколько раз парились, поддавая пар. Один раз Толя уговорил Вадима выскочить из бани и вываляться в снегу, как делал сам. Баня была в глубине огорода, подальше от людских глаз, и на улице уже смеркалось, к тому же Тинкин родственник так радостно визжал, обтираясь снегом, что Вадим рискнул.