Мальчик в башне

Хо-Йен Полли

Гайя была права. От жары даже не хотелось есть. Солнце светило сквозь окна так ярко, что мне приходилось щуриться.

– Я попытаюсь сбежать, – сказала Гайя, поднимаясь на ноги.

– Гайя, – сказал я. – Можно задать тебе вопрос?

Она снова села.

– Твоя мама просит тебя иногда ходить в магазин? – спросил я.

– В смысле?

– Моя мама просит меня ходить за покупками. А ты ходишь?

Гайя слегка сощурилась:

– В смысле «просит ходить за покупками»?

Я понял, что Гайя теперь не отстанет, пока не узнает все подробности,

поэтому я рассказал ей, что происходило дома. Начиная с того дня, когда мама попросила меня сходить в школу самому, и заканчивая тем разом, когда она отдала мне свою банковскую карточку.

Кое о чем я умолчал, правда.

Но все равно был не готов к тому, как озабоченно нахмурилась Гайя:

– Ты не должен все это делать.

– Мама говорит, что я уже взрослый. Что я хорошо справляюсь.

– Но… но… если этим занимаешься ты, то что делает твоя мама?

Хороший вопрос. В основном она спала. С тех пор, как она перестала выходить из дому, мама постоянно жаловалась на усталость.

«Мой хороший, мне просто нужно немножко поспать», – говорила она, и я закрывал за собой дверь спальни и не садился к ней на кровать и не рассказывал, как я ничего не делал в школе.

– Когда это началось? – спросила Гайя.

Я ткнул вилкой в кусочек мяса. На тарелку закапала подливка, словно капельки дождя в лужу.

– Ади? – тихо позвала Гайя.

Много месяцев назад я пришел домой и услышал, как мама плачет. Хотя «плачет», наверно, неправильное слово, хотя она действительно плакала. Слезы бежали по ее щекам и падали с подбородка на мокрое пятно на юбке. А еще она стонала. И кричала. И орала. И завывала. Все вместе.

Эти звуки напугали меня.

– Мам, – сказал я.

Но мой голос потерялся в ее рыданиях. Я решился положить руку ей на плечо, и только тогда она повернулась ко мне.

Сначала мама будто не видела меня, но постепенно к ней пришло осознание. Она протянула руки и прижала меня к себе, сильно.

– Все хорошо, – сказала она и повторяла это снова и снова: – Все хорошо, все хорошо.

Мама не переставала плакать.

А я думал, что это я должен был успокаивать ее, потому что, когда мама взглянула на меня, я увидел ее лицо.

Мама была ранена. Один глаз заплыл так, что она не могла его открыть как следует, а под другим виднелся синяк. На лбу была фиолетовая шишка, а на щеке кровоточил порез, похожий на страшную пародию улыбки.

– Что случилось? Что случилось? – спрашивал я, но мама не отвечала.

Она сморщила лицо, всхлипывая еще громче. Казалось, порез на ее лице тоже плакал.

– Мамуль? – Я не понимал, что я хотел спросить, пока не произнес вслух:

– Кто это сделал?

– О Ади, – шептала мама. – О Ади, о Ади.

И я тоже начал плакать, хотя всей душой не хотел. Я хотел позвонить в полицию и в «скорую». Я хотел сделать что-нибудь, чтобы маминому лицу стало лучше. Я хотел сделать много чего, но получалось только плакать маме в плечо, а она укачивала нас, чтобы мы оба забыли о ее ранах. При всем моем хотении я лишь свернулся у нее на руках и отчаянно рыдал от того, что случилось.

Мы так и уснули вместе, в объятиях, но проснулся я в одиночестве в темной спальне.

– Мам? – В тусклом свете мой голос был крошечным и одиноким.

– Я… – Мамин голос был грубым и хриплым. – Я здесь.

Она сидела на диване в темноте. Я порадовался, что света не было, потому что так я не мог видеть ее израненное лицо. А потом мне стало стыдно.

– Мама! – крикнул я, будто потерял ее, и я снова забрался ей на руки и уткнулся лицом в мягкую ткань ее кофты. Я понял в тот момент, что мама даже не сняла пальто.

– Все хорошо, Ади. Все хорошо. Засыпай, – сказала мама.

И я заснул.

Я знал, что случилось что-то плохое, но никак не мог спросить маму, что именно. Я пытался. Правда. Но слова не хотели выходить наружу.

Мне было страшно. Страшно, когда я думал, где мама так поранилась. Страшно от мысли, что это может случиться еще раз. Может, поэтому я был не против сходить в магазин. Ведь если пойду я, с мамой ничего плохого не произойдет. Она будет дома, в безопасности.

Я никому не сказал о случившемся, даже Гайе. Я не хотел, чтобы это было по-настоящему, а если никому не говорить, то оно становилось менее настоящим, правда? Мне кажется, мама тоже так считала, поэтому она не пошла в полицию или к врачу.

В чем-то маме становилось лучше. Ее лицо тут же начало заживать. Сначала оно было сиреневым, потом каким-то синим, а затем желтоватым. Порез на щеке больше не выглядел таким болезненным. Я думал, что все станет, как раньше. Мама будет приходить с работы и рассказывать забавные истории, которые случились в магазине. У нее всегда так хорошо получалось описывать покупателей – я прямо видел их перед собой. Или будет заглядывать в холодильник, как она иногда делала, а потом захлопывать его и объявлять: «Ади, пойдем отсюда», – и мы поедем в «Макдональдс».

Вместо этого мама ушла в себя, закрылась от внешнего мира.

Каким-то образом Гайя все это поняла, хотя я ничего не говорил.

– Может быть, с твоей мамой что-то не так, – мягко сказала она, прерывая поток воспоминаний.

Я сморщился после ее слов, и Гайе, наверно, не хотелось озвучивать следующую мысль, но остановить себя она не смогла:

– Может быть, ей сходить к врачу?

Сказано было шепотом, но я услышал.

Врач. Он сделает маме лучше. Вроде хорошая идея. Мамино лицо зажило, но не все ее раны были снаружи, не все было видно, но их тоже нужно было лечить.

В тот день я пришел домой и тут же направился в мамину спальню.

– Мам, я дома, – сказал я громко.

Она пошевелилась во сне и пожала плечами, отчего ее тело сильнее погрузилось в постель.

– Вставай, мам, – сказал я. – Я дома. Я дома.

В спальне стоял какой-то затхлый запах. Не то чтобы он был неприятный, но он не был чистым и свежим. Я вспомнил, как мама собиралась на работу. Ее одежда всегда выглядела опрятной и пахла приятно, как цветы. Я думал, что так должны пахнуть облака.