Мальчишки-ежики
Шрифт:
— Оставь их, — посоветовал Лапышев. — Потом разберемся. Пошли аванс получать.
Деньги выплачивали в конторе. Надо было сунуть в окошечко кассира рабочий номерок и назвать фамилию. Через несколько минут выдвигался ящичек, в котором лежал номерок и деньги — одиннадцать рублей двадцать пять копеек.
«Как их теперь рассчитать на пятнадцать дней? — задумывались парнишки. — Ведь можно за три дня прогулять».
Ребята из шестнадцатой комнаты могли не ломать голову, их завхоз Самохин уже стоял у конторы и требовал:
— Давайте по десятке на общий стол.
— Зачем столько? — возразил Лапышев. — Верней взять в столовой талоны на обед. Их уж ни на что другое не потратишь.
— Обеды по тридцать пять копеек, — заметил Самохин. — Не дороговато ли?
— А ты что — сам супы станешь варить и котлеты жарить?
— И сварю. На артель обед дешевле обойдется.
— Свои кастрюли и сковородки заведешь?
— Н-да, про них я не подумал, — огорчился Самохин. — Ну, что ж, добавьте еще по рублику, будут вам и талоны.
После покупки талонов у Ромки от получки осталась лишь мелочь.
— Где же на трамвай деньги возьмем? — спросил он у товарищей по комнате.
— Подумаешь, проблема, — беззаботно ответил Лапышев. — Зайцами будем ездить.
Теория и практика
Общежитие просыпалось по «петухам».
«Петухами» обычно были самые аккуратные беспокойные фабзавучники. Они ложились спать вместе с курами, а просыпались, когда по общежитию бродили еще ночные тени. Соскочив с койки, такой «петух» поворачивал электрический выключатель и оглашал комнату первым «кукареку»:
— Проспали… А ну, вставай… выкатывайся!
Тотчас же и в соседних комнатах принимались голосить «петухи»:
— Подъем!.. Довольно дрыхнуть, просыпайтесь!
«Петухи» дергали за носы, стягивали одеяла, брызгали холодной водой.
Во всех комнатах скрипели коечные щиты, дыбились одеяла, шлепали по полу босые ноги. В воздухе мелькали штаны, рубашки, свитера.
— Кто мои сапоги трогал? Левого не найду…
— Где ремень? Юрка, ты взял?
— Шмот, твоя очередь за кипятком.
В туалетных у раковин очередь. Летят струйки воды, мыльные брызги… Под ногами лужицы.
— Ты чего как утка полощешься?
— Куда без очереди?
— Ребята, глянь какое чучело… на ходу спит.
— Спи-и-ит, — передразнивает хриплым голосом засоня. — Сам только глаза продрал… вон соломинка из носа торчит.
В комнатах наскоро завтракают: жуют сухой хлеб, ситный. Железные кружки, наполненные кипятком, нагрелись, обжигают губы…
— Кончай, ишь расселись!
Кепки внахлобучку, куртки надеваются на ходу. И уже гудит, охает лестница. По ступенькам пулеметный перестук: кованые каблуки перекликаются с гвоздастыми. Бабахает дверь на улицу.
Вдоль Обводного канала идут, высекая искры, стуча на стыках и оглашая звоном окрестности, тяжелые трамваи, облепленные людьми.
Трамвайные подножки берутся с боя, ловкостью острых плеч, локтей, коленок.
— Подвинься чуток… дай хоть одну ногу поставить!
Если на подножках люди висят гроздьями и некуда приткнуться, — фабзайцы не теряются, существует еще трамвайная «колбаса» — прорезиненная кишка, висящая над буфером. За нее можно ухватиться трем — четырем человекам и с комфортом, не рискуя попасть под колеса, проехать несколько остановок.
Мчится, звеня и грохоча, переполненный трамвай, поднимая вихри пыли. Холодный ветер хлещет в лицо песком, слепит, пытается сорвать кепку, ворваться под одежду. Но трамвайного наездника этим не проймешь, он цепко держится за любой выступ. Мимо несутся дома, чугунные столбы и баржи на канале.
У Балтийского вокзала для сокращения пути фабзавучники на ходу покидали трамвай и мчались к перрону, чтобы поспеть вскочить на площадки опустевших вагонов утреннего поезда, который отводился на запасной путь.
Около переезда маневровый паровоз развивал такую скорость, что страшно было спрыгивать. Но с подножек один за другим с развевающимися полами тужурок слетали словно птицы подростки, и каждый по-своему гасил инерцию: одни скатывались с полотна кубарем, другие по движению бежали метров пятнадцать, третьи падали на четвереньки и растягивались на земле… На ушибы и царапины никто не обращал внимания. По пустырям и мосткам переулков, минуя хлебозавод и конфетную фабрику, наконец добирались к проходной фабзавуча. Здесь, пока не прогудел гудок, можно было замедлить бег и, степенно шагая, показать охраннику рабочий номерок.
После визгливого и сиплого гудка над кочегаркой начинался рабочий день в классах, в которых преподавались литература, обществоведение, черчение, математика, механика и спецдело.
Заняв места за столами, фабзавучники обычно долго не могли угомониться: высмеивали неудачников утреннего марафона, делились новостями, разыгрывая сценки, просто вертелись, награждая соседей щелчками, тумаками, затрещинами. На вошедшего преподавателя не обращали внимания. Ученики здесь не вскакивали с мест, как это делалось в школе, а умышленно делали вид, что никого не видят. Педагогу для установления порядка приходилось хлопать в ладоши и повышать голос. На утихомиривание уходило не меньше десяти минут. Для этого нужны были терпение и крепкие нервы, но не у всякого преподавателя они были.
Большинство педагогов разговаривали с фабзавучниками, как с равными себе — взрослыми. Они не учитывали, что из недавних сорванцов-школьников еще не выветрилось детство: желание озорничать, по-обезьяньи кривляться, ходить на голове и лентяйничать. Уроков конечно никто не учил, разве лишь тихони-девчонки. Но они не делали в фабзавуче погоды. И жизнь преподавателей была нелегкой.
Молодой инженер, пришедший преподавать механику, видя странную инертность литейщиков, спросил:
— Вам что, теория не нужна?