Мальчишки-ежики
Шрифт:
— Что это вы людей мухами кормите?
— Т-с-с, молодой человек, одну минуточку.
Повар взял тарелку, ножиком поворошил муху и, выкинув ее из соуса в ведро, сказал:
— Какая же это муха? Просто подгорелый лук!
— У меня свидетели есть, — напомнил Лапышев. — Я этого так не оставлю.
— Хорошо, молодой человек, не будем спорить. Вам не нравятся котлеты — я могу заменить. Желаете рагу?
И Лапышев получил большую порцию бесплатного второго.
— Остроумные вы ребята и… шибко сознательные, — не без ехидства заметил Ромка.
— А мы и про вас не забыли, — сказал Шмот и вытащил из кармана сверток.
В четвертушке газетного листа было завернуто четыре квадратика хлеба, намазанных горчицей и густо посоленных.
Черный день наступил довольно быстро. Деньги, вырученные на толкучке, незаметно растаяли. Видимо, безденежье вызывало повышенное выделение желудочного сока — все время хотелось есть. Самохин где-то добывал съестное, но он ухитрялся его поедать тайно от других.
На пятый день «колуна» Лапышев и Громачев пришли с работы голодными. В комнате был только Самохин. Он лежал на койке лицом к стенке, а вокруг витал стойкий запах чесночной колбасы.
— Тут кто-то домашнюю колбасу жрал, — поводив носом, определил Юрий. — Самохин, как тебе не стыдно в одиночку набивать брюхо? Поделись.
— Я кусочек завалявшийся нашел… его мыши погрызли.
— Ври, знаем, какой ты компанейский. Если бы знал, что такой кулачина, ни за что бы в нашу комнату не пустил. Позоришь ты «футболезню».
— А я могу и съехать. Не больно-то нуждаюсь!
— Брось, Юра, — сказал Ромка, — у кого ты сознательности добиваешься? Это же будущий Гобсек.
— Чего-чего? — не понял Самохин, никогда не читавший Бальзака. — Сам-то ты тронутый!
— Но что же сгоношить? — не унимался Лапышев. — Мой желудок не желает считаться с Гобсеком. Может, на шестой этаж сходить? Девчонки — народ бережливый и доверчивый. Может, в долг угостят?
— А кого ты там знаешь? — поинтересовался Ромка, потому что сам ни на одну из «фезеушниц» не обращал внимания.
— Есть одна из нашего детдома. В токарном учится, Ниной Шумовой зовут. Любит самостоятельностью щегольнуть. Но вообще-то девчонка свойская.
Причесавшись, Лапышев ушел на шестой этаж и минут через десять вернулся.
— Гром, пошли ужинать. На тебя девчонки сработали. Как только намекнул, что ты стихи пишешь и можешь весь вечер читать, так они сразу: «Зови скорей».
— А чего ты меня Громом зовешь?
— Это я для них тебе сокращенное имя придумал. Таинственно громыхающее. Только ты волосы малость пригладь.
— Я своих стихов никому не читаю. На таких условиях к девчонкам не пойду.
— Чудила! Там ужин такой, пальчики оближешь. Чужие прочтешь. Они не разберут. И я мандолину возьму, сыграю что-нибудь.
— А можно и мне с вами? — забыв о недавней перепалке, подхалимски спросил Самохин. — Я ведь могу на балалайке.
— Обойдемся и без балалайки, — отбился от него Лапышев. — Дожирай свою колбасу. Идем, Гром.
Взяв мандолину, он поспешил наверх. Ромка неохотно поплелся за ним. Ему стыдно было навязываться в едоки к девчонкам.
У дверей в третью комнату Юра еще раз привел в порядок волосы и, оглядев Ромку со всех сторон, дал ему свою расческу. У Громачева волосы всегда ершились, не желая лежать ни с пробором, ни зачесанными назад.
Открыв дверь, Лапышев толкнул Ромку в плечо и провозгласил:
— Житель «футболезни» и Парнаса — Ромуальд Гром! Оркестр, туш!
Он сам сыграл на мандолине бравурный туш, чем еще больше смутил Ромку.
Девчонки — их было четверо в комнате — захлопали в ладоши и засуетились.
— А ну, небожители, скорей к столу, а то все остынет, — пригласила большеглазая, коротко, почти по-мальчишески постриженная девушка. Она взяла на себя роль гостеприимной хозяйки.
На столе стояла широкая дымящаяся сковорода с золотистым, хорошо поджаренным картофелем. Рядом виднелись кабачковая икра в миске и разделанный копченый лобан.
Девушки так разделили свой ужин, что парням досталась львиная доля, а им понемногу.
— Мы не съедим этого, — запротестовал Ромка, но Лапышев его не поддержал.
— Не стесняйся, — сказал он. — И не прикидывайся малоежкой. Они знают, что у нас «колун». К тому же девочкам надо талию сохранять.
— Мы еще о талиях не думаем, — отозвалась Нина Шумова и села рядом с Ромкой.
На щеках у девушки едва приметно показывались ямочки, а маленький, очень подвижный рот то и дело растягивался в улыбке, обнажая ровные, глянцевито-белые зубы.
Ее подружки были типичными фезеушницами — крепко сбитыми девчонками с неуклюжими походками подростков.
Лапышеву понравилась самая крупная из них — Зоя Любченко, прозванная «Слоником». Розовощекая и белокурая, она вся походила на хорошо выпеченную пышку. Ее только несколько взрослила прическа, похожая на домик улитки.
Две других девчушки были противоположностями. Одна — Муся Кротик — старалась быть неприметной. Она даже улыбалась с закрытым ртом, как это делают девушки с плохими зубами. Ее несколько уродовали десны: когда девушка забывалась, они некрасиво обнажались. Другая — Симочка Изюмова — одевалась броско: носила очень короткие юбки в обтяжку, яркие кофточки с блестками и металлическими блямбочками на груди, серьги. Подкрашивала глаза и губы. Золотой зубик во рту, челка над тонкими выщипанными бровями придавали ей какой-то шпанский вид, хотя она была не менее скромной, чем ее подруги.