Мальчишник
Шрифт:
Яхта «Юлия», ведомая капитаном Тет-Бу-де-Мариньи, вошла в маленькую тихую бухту Мисхора, где татарские поселения и дачи утопали в густых миндалевых рощах и где тоже пахло нагретыми скалами. С Мисхором связано предание — во времена античной древности здесь происходили религиозные мистерии, посвященные музам, на что указывает само греческое название Мисхор — Муси хори.
Адель в письме к подруге: «Капитан Тет-Бу поместил меня в Мисхоре. Мисхор несравненно лучше Алупки со всеми ее царскими затеями».
Опущены паруса «Арго» и «Юлии».
Язон не знал страха. Золотое руно светилось неугасимым мерцающим светом. Язон,
Крым. 1840 год. Октябрь. Вдоль прибрежных скал по горной дороге скачет верхом поэтесса Адель де Гелль. Она немного посмуглела от солнца, большие серые глаза поголубели от моря, волосы полны теплого ветра, а сердце полно скачки. Из-под белого широкого, как туника, платья видны золотистые сандалии. Поводья она держит коротко, и конь особенно чуток ее рукам. Как был бы чуток и тугой лук, вложи она сейчас в лук стрелу и натяни его. Рядом с Адель — Лермонтов. Верхом, в офицерском сюртуке, в белой с красным околышем фуражке.
Дорога сузилась в тесных скалах, усеянных по краю диким кустарником. Слышно было, как там перепархивали птицы и отчетливо, звонко падала по скалам вода. Адель и Лермонтов перевели лошадей на шаг. Похрустывают под копытами, осыпавшиеся с крутизны, камушки. Выпрыгивают крымские бескрылые кузнечики. Вдалеке скрипит тяжелая повозка маджара, погонщик понукает волов.
Адель вся отдалась счастью, солнцу, легким набегающим теням от кустарников, теплому ветру, звону воды, аромату крымской осени, когда вовсе еще и не осень, а не ушедшее еще лето. Адель подняла глаза на Мишеля, и он понял, что она хочет что-то ему сказать, но слова остались на ее губах и в ее глазах. Он улыбнулся ей в ответ, дал понять, что, пожалуй, догадался, о чем она хотела ему сказать. Об этом говорило сейчас все, что их окружало.
Дорогу пересек бурный поток, который и был слышен в скалах. Они остановили лошадей, дали возможность напиться. Теперь лошади были неподвижны, а Мишель и Адель — рядом. Она прикрыла ресницы, чуть повернула лицо в его сторону, губы — полуоткрыты. Он наклонился и поцеловал ее.
Из письма Адель к подруге: «Я ехала с Лермонтовым. Он как бурный поток… и я так счастлива. Оставив позади нас Алупку, Мисхор, Кореиз, Ореанду, мы позабыли скоро все волшебные замки, воздвигнутые тщеславием, и вполне предались чарующей нас природе. Я ехала с Лермонтовым…» Это опять и опять пишет Адель. Лермонтову она посвятит стихи на французском языке: «Тебе — все, что мой дух вверяет темным струнам, все, что меня пьянит в моем восторге юном, все, чем моя мечта прекрасна и светла, все, что гармония из сердца извлекла!» И такая строка: «Ты разгадал любви пленительный завет».
И они ехали и ехали в солнечном счастливом свете, когда вовсе еще и не осень, а не ушедшее еще лето, по-татарски — яз.
Лермонтов вырвался из действующей кавказской армии на считанные дни. Он хотел, чтобы его нашла эта пьянящая красотой и любовью женщина. Нравилось ему и как она решительно ведет лошадь по горной дороге, как отдает себя жизни, и как берет жизнь у этой жизни. Нравилось, что она и шутлива, и умна, и изящна. Ему должно быть подарено счастье, пусть и самое короткое, всего лишь длиной с эту дорогу, но солнечное, какой солнечной была и эта женщина в белом широком, как туника, платье и в золотистых сандалиях. Он ехал с Адель, она ехала с ним. И вместе с ними ехал жар золотого руна.
Лермонтов
О чем они говорили? О чем молчали? Кто кого завоевывал в минуты крымского счастья? «Мы так могли быть счастливы вместе». Из письма Адель к подруге. Строка из стихов Лермонтова: «Измучен призраком надежды». Вновь из письма Адель к подруге: «Я ехала с Лермонтовым, по смерти Пушкина величайшим поэтом России… Проливной дождик настиг нас в прекрасной роще, называемой по-татарски Кучук-Ламбат».
Кучук-Ламбат — прежде всего имение кавалерийского генерала Андрея Михайловича Бороздина. Действительно, прекрасная кипарисовая роща с магнолиями и лавровишнями, с японским бересклетом и земляничными деревьями. А рядом — мыс Плака с маяком — морской лампадой, каждую ночь (по-татарски «ночь» — гедже) повисающей среди звезд над морем.
Они укрылись в кипарисовой роще, в каком-то старом павильоне. За стеной павильона остались лошади, теплый неожиданный дождь (сюда в имение Бороздина они сегодня направлялись), маяк — морская лампада. Они остались здесь до сумерек, до тех пор, пока не зажглась и не повисла морская лампада, не зажглась лунная ночь.
Вскоре они расстались. Это было уже в Ялте. Стояла тройка у почтовой станции, а в виду набережной на рейде, раскинув паруса, стояла яхта «Юлия».
Между тем аргонавты подняли парус и отвязали чалки. Парус хлопнул о мачту и с шумом наполнился ветром. Дружно ударили весла, запенились волны, и быстролетный «Арго» исчез в темноте.
Была ли встреча Лермонтова с Адель в октябре 1840 года в Крыму? Были ли ее письма к подруге? Стихи к Лермонтову? А его к ней?
Ничего этого не было. Любовь Адель и Лермонтова дело рук сына князя Петра Андреевича Вяземского — Павла Вяземского. С Лермонтовым он познакомился, будучи студентом Петербургского университета. И потом, уже много позднее, после гибели поэта, отважился на эту романтическую историю.
Таврический миф, в который многие поверили. Муси хори.
Балаклава была, Мисхор был, Алупка была, Кучук-Ламбат, павильон в имении генерала Бороздина, и мыс Плака, и морская лампада были, и Ялта была. И мадам де Гелль была, писательница, жена французского инженера-геолога, поступившего на русскую службу. И ее путешествия с мужем по югу России в конце 30-х годов — были.
Но писем к подруге и стихов к Лермонтову — не было. И встречи в Крыму не было. И любви не было. И той самой лунной ночи — не было.
Павел Вяземский, к тому времени основатель Общества любителей древней письменности, сочинил, пожалуй, именно сочинил эту романтическую историю «Письма и записки» Адель Омер де Гелль. Опубликовал как перевод с французского. Ни в тот период, ни позднее — сомнений в достоверности «Писем и записок» не возникало. И только много позднее, в 1935 году, был раскрыт автор, веселый мистификатор Павлуша Вяземский. Но вот уже в 1984 году в газете в Крыму появилось и такое суждение:
«Если бы речь шла только о письмах, то это было бы более или менее правдоподобно — сочинить четыре письма, хотя и довольно объемистых, и два французских стихотворения П. П. Вяземский вполне мог (другой вопрос — зачем это ему понадобилось?). Но написать все мемуары, состоящие почти из пятисот страниц, — в это невозможно поверить… противоречия… остаются, а следовательно, остается нерешенным и волнующий вопрос: был ли Лермонтов в Крыму?»