Мальчишник
Шрифт:
Лермонтов устал, небрит, обозначились небольшие бакенбарды; военный сюртук не до верху застегнут, фуражка измята протекшим тяжким сражением. Тяжкое сражение и во взгляде лермонтовских, измятых сражением глаз. Хороший художник барон Дмитрий Пален сделал карандашом портрет Лермонтова — человека на войне, войне беспрестанной и кровавой. Лермонтов сказал о себе, что судьба послала ему общую армейскую наружность. И ходил он чаще всего на войне в армейском сюртуке без «гладкой меди эполет». Константин Мамацев, с которым Лермонтов вместе служил у генерала Галафеева, вспоминал:
— Я хорошо помню Лермонтова и, как сейчас,
«Повсюду стук, и пули свищут, повсюду слышен пушек вой, повсюду смерть и ужас… в горах, и в долах, и в лесах… И гул несется в небесах. По-малу тихнет шумный бой, лишь под горами пыль клубится… и в стане русском уж покой… Лишь только слышно: к т о и д е т, лишь громко с л у ш а й раздается… Лишь изредка мелькнет, блистая, огонь в палатке у солдат. И редко чуть блеснет булат…»
Лермонтов лежит в стане русском на ночном лугу, на стоге сена, завернувшись в бурку, заложив руки под затылок, чтобы глядеть в поднятое высоко небо, как оно горит лампадами звезд и как луна по синим сводам странствует одна. Он отдыхал от войны. Это его покой, его уединенье. Естественный строй души, чудная молитва, когда «верилось и плакалось».
Потом, переполненный страшной силой, резко сбросив бурку, покидал мирный луг, отвязывал коня, набрасывал на него маленькую попонку и пускался вдаль из русского стана, пугая казаков-пикетчиков.
В юнкерской школе в манеже упал с лошади и серьезно повредил ногу, но это не помешало ему остаться отличным наездником. Отчаянным. Одного из лучших его коней звали — Парадёр, а последнего — Черкес.
Любил коней за их пылкость и волю к простору, за их верность. Рисовал на страницах альбомов, «Юнкерской тетради», на отдельных листках; рисовал скачущих, с прямыми как стрела спинами, вставших на дыбы, бурных, рвущихся из-под седла или уже спокойно ведомых под уздцы, изможденных скачкой, стремительностью, простором. Рисовал и кибитки, запряженные тройкой или четверкой коляски, экипажи, конных уланов с пиками и стреляющих на скаку черкесов; сценки в манеже, лагерные учения, смотры, маневры.
Много коней и в его произведениях. «В последний раз Гудал садится на белогривого коня». «Горяч и статен конь твой вороной!» Печорин любил скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра.
Кони плывут: «плывет могучий конь». И снова мчатся, летят в нетерпении, необъезженные, дикие, так что кремни брызгами тоже летят из-под копыт. «Блажен, кто посреди нагих степей меж дикими воспитан табунами; кто приучен был на хребте коней, косматых, легких, вольных… от ранних дней носиться; кто, главой припав на гриву, летал, подобно сумрачному Диву… чувствовал, считал, как мерно конь о землю ударял копытом звучным…» Луна свой взор к нему склонила, и казалось, «упрекала в том, что человек с своим конем хотел владычество степей в ту ночь оспоривать у ней!».
И Лермонтов один среди лампад небесных под — ним был «весь в мыле конь лихой… питомец резвый Карабаха» — устремлялся навстречу опасности,
Летел по высокой траве на некованом коне, без седла, припав на гриву; сам в черкесской мохнатой шапке, в красной канаусовой рубахе, безоружный и отчаянный. Мчался… в пространстве голубых долин, как ветер, волен и один.
Рисовал коней и Пушкин. И тоже любил скакать верхом «сколько душе угодно». Любимую лошадь Пушкина звали Женни.
МУСИ ХОРИ
Лермонтов — золотое руно, и я, как Язон, стремилась овладеть им.
Она была молода — на три года младше Лермонтова — и красива. И, как у Язона, на ней были легкие сандалии. Пышные, тоже как у Язона, кудри до плеч. Похоже, что как и Язон, она могла стрелять из лука. Смелая путешественница и поэтесса. Звали ее — Адель де Гелль. Сама сказала о себе, что она Язон, хотя была не гречанкой, а француженкой. Так решила и так написала в письме к своей подруге.
В мифе Древней Греции об аргонавтах и о золотом руне сказано — золотое руно хранилось в таинственной роще на раскидистом платане, на берегу горной реки Фазиса, в царстве сына бога солнца Эета. Таинственная роща шумела, и высоко над ней вздымались вершины Кавказских гор. По всему свету прошел слух о волшебном руне, вечно сияющем, как жар.
Лермонтов — золотое руно, вечно сияющий жар, — опять написала Адель, а себя опять назвала Язоном, стремящимся овладеть им.
Язон плыл за руном на корабле «Арго», построенном лучшими плотниками Пирея, повествует греческий миф. В безбрежном просторе моря, навстречу заре стремился быстрый корабль. Выглянуло солнце из-за морских волн, и черной точкой на его огненном диске обозначился четырехугольный парус «Арго». Никто не устает пускаться в туманную даль за руном золотым, сказано дальше в мифе, как за своей золотой мечтой.
Адель де Гелль плыла к своей мечте на яхте «Юлия», построенной во Франции и тоже лучшими плотниками.
Капитан Тет-Бу-де-Мариньи доставил нас на своей яхте «Юлия» в Балаклаву, сообщала Адель подруге. Вход в Балаклаву изумителен. Ты прямо идешь на скалу, и скала раздвигается, чтобы тебя пропустить, и ты продолжаешь путь между двух раздвинутых скал. Тет-Бу показал себя опытным моряком.
Посетив Балаклаву, яхта «Юлия» двинулась дальше вдоль берегов Крыма. Изящно изогнутые борта, устремленный вверх нос и высоко поднятая над водой кормовая часть.
День, второй, третий скользил над просторами Пропонтиды четырехугольный парус «Арго». К исходу третьего дня аргонавты услышали тяжелый шум и плеск. Впереди море бурлило и пенилось. Две огромные скалы возвышались в тумане. Это были не простые скалы, а страшные плавучие Симплегады. Они то отходили одна от другой, то, внезапно сближаясь, с неистовым грохотом сшибались. Двадцать дней и двадцать ночей несся «Арго» по лону морскому после встречи со страшными скалами. Наконец под вечер двадцать первого дня показались Кавказские горы и потянуло теплым духом суши, запахом нагретых скал, листьев лавра и маслин. Это было царство сына бога солнца Эета. Аргонавты на веслах поднялись немного вверх по течению Фазиса и бросили якорь в тихой речной бухте.