Мальчишник
Шрифт:
Мне, как всегда, было дозволено взобраться на леса и тоже и на этот раз попробовать силы в работе: создавался гобелен, который должен был действительно служить театральным занавесом в театре имени Навои, в городе Навои. Рядом стоял картон с рисунком, и можно было представить себе, каким гобелен-занавес будет в окончательном виде.
Гобелены этих художниц висят во многих городах страны, и, конечно, в Ленинграде. Плывут по Неве парусные корабли, скользят гребные лодки, сверкает шпиль Петропавловского собора — «Красуйся, град Петров…».
Один из последних гобеленов работы Инны, Наташи и Марины находится в гостинице «Москва».
Я сказал Инне:
— Сделайте на тему «Пушкинско-лермонтовский Петербург»: Мойка, Зимняя канавка с мостками, Демутов трактир, Дворцовая площадь.
— Места
— Места и Лермонтова. С того дня, как привезли с Черной речки Пушкина. Сделайте их двоих в решающий час.
— Что вы называете решающим часом?
— День смерти Пушкина.
Мы сидели с Инной за круглым столом. Наташа с Мариной продолжали работать на лесах, и под их пальцами выплывали яркие детали восточного орнамента, крашенные в цвет померанцевый и сандаловый синий.
— Подарите год или сколько нужно — два года двум поэтам.
Я знал, что Инна, Наташа и Марина уже загружены заказами на несколько лет.
— Очень серьезная работа, — сказала Инна, тихо водя по скатерти гусиным пером, которое она вынула из банки с карандашами и костяным ножом.
— Конечно, — кивнул я.
— Пушкин и Лермонтов… — повторила Инна. — И наш город.
— Да. Именно так.
Спустились с лесов Наташа и Марина. Сели на диван на светоносную дорожку: наступил перерыв «на кофе», и приготовить кофе должна была Инна. Но я ее отвлек разговором.
Вика воспользовалась паузой, взяла аппарат и начала всех снимать: это для нашей фотозаписной книжки. В фотозаписной книжке набралось уже много интересных снимков: винотека, или энотека, пушкинский кипарис в Гурзуфе, Карасан, «Амур и Психея» в Летнем саду, царскосельская дача, квартира Дедиковых-Ярмолинских. Ангелы на потолке комнаты линотипистки Дины Афанасьевны Васильевой. Стеклянный стакан работы XIX века и стеклянные парусные корабли на нем. Дом, где «у тещи на чердаке» жил Владимир Одоевский, и вот теперь мастерицы гобеленов.
Только что из Ленинграда позвонила Алла Загребина и сообщила: открылось в помещении бывшей кондитерской Вольфа и Беранже Литературное кафе.
«Проект его создавала Зоя Борисовна Томашевская, доцент Высшего художественно-промышленного училища имени В. И. Мухиной, дочь известнейшего ученого-пушкиниста Б. В. Томашевского. Она ставила своей задачей не буквальное восстановление старого интерьера, а скорее воссоздание духа пушкинского времени. Поэтому посетители видят здесь огромный гобелен, на котором выткан книжный стеллаж, сразу вызывающий в памяти кабинет Пушкина в его последней квартире. На фоне книг — лира, увитая розами и лавром. Зал освещается мягким светом ламп под зелеными абажурами, и мы вспоминаем литературное общество «Зеленая лампа», членом которого был молодой Пушкин… В углу — рояль: гости кафе слушают музыку пушкинской поры. Первые посетители увидели в зале выставку «Пушкинский Петербург», подготовленную Всесоюзным музеем А. С. Пушкина. На старинных гравюрах — пейзажи города, фрагмент «Панорамы Невского проспекта» с изображением кондитерской».
У меня состоялся разговор с Зоей Борисовной Томашевской.
— Проект кафе был одобрен писателями, художниками, композиторами. Обсудила его общественность. Все, казалось бы, обстояло хорошо, — начала рассказ Зоя Борисовна. — Но, как во всяком сложном деле, возникло и первое препятствие. Причем сразу же, как только я захотела непосредственно приступить к работе. Лестница на второй этаж… Она была в здании слева от входа, что совершенно не годилось, потому что не создавалась так называемая благоустроенная высота. Не возникало нарядного объема. Лестницу требовалось перенести на правую сторону, чтобы она именно благоустроенно и нарядно связала бы два объема. Я сразу же довела свое мнение до руководства строительством. Мне перенос лестницы запретили, сказали: не пускайте пузыри. Точно эти слова. Тогда я отказалась от работы, от своего проекта. Я во что бы то ни стало хотела воссоздания пушкинского времени, а это — свободный нарядный объем,
— А там что же случилось? — Я знал: комната эта украшена небольшими гобеленами. На одном — темно-коричневого тона — горят пять немеркнущих факелов; на другом — в алом полыхании — изображены кивер и крест-накрест сабли. Оба гобелена оторочены золотым шнуром с золотыми кистями. — Что там случилось?
— Потолок достигал неровности до шестидесяти сантиметров. Таким был скос, представляете себе. И были еще обнажены всевозможные балки, уступы. И опять на работу по выравниванию потолка, освобождению его от уступов и балок — запрет: не выходите из денежной сметы. Оставьте все как есть. Покрасьте только. Я опять отказалась. И опять начались бесконечные заседания руководства. Десятки заседаний.
— Какого варианта исправления потолка добивались вы?
— Самого простого — создания навесного. И пока заседали и заседали, два моих рабочих за два дня сделали мне навесной потолок. Потом мне понадобились гладкие, без рисунка, ковры. Нет их в Ленинграде. Отправилась в Москву, в Люберцы. Сделали простые, гладкие, без рисунка, ковры.
Я слышал по голосу Зои Борисовны, что она волнуется, все переживает заново. И я ее понимал: может быть, это был главный заказ в ее жизни.
— Сама сделала занавески, сама покрасила в зеленый цвет абажуры. Бегала со своими учениками-мухинцами на фабрику и красила скатерти. Сто скатертей. Меня пытались убедить все те же руководители, а их над нами было много, что зеленые абажуры не должны быть такими интенсивно зелеными. Я доказала, что должны. Что прежде подобные вещи в Петербурге были именно интенсивного, активного цвета. Об этом говорила Анна Ахматова, которую я часто видела в кабинете у моего отца. Анна Андреевна так и говорила: активный цвет — это цвет петербургских интерьеров. Потом начались поиски красного дерева, чтобы сделать тумбы под лампы. Нашла я в городе красное дерево — на мебельной фабрике. Отходы. Такого вот размера отходы, вполне подходящего для тумб. Дерево привозится с Берега Слоновой Кости.
— Юго-Западная Африка. Всего-навсего.
— Да. Всего-навсего.
— Как родилась идея «книжного» гобелена?
— Гобелен делала моя дочь Анастасия. Я сказала, чтобы был Пушкин, но не впрямую. Вскоре Анастасия показала первый эскиз — мемориальные пушкинские доски. Их у нас в городе много, и они разные — квадратные, прямоугольные, овальные. Белые, красные, коричневые. Казалось бы, идея неплохая.
— Вполне, неплохая.
— А я, как заказчик, все-таки отвергла. И тогда Анастасия делает, на мой взгляд…
— Взгляд заказчика…
— Да. Взгляд заказчика, удачный набросок: книжные полки. Причем первоначальной идеей послужили книжные полки деда, то есть моего отца.
— Бориса Викторовича Томашевского, — сказал я. — Борис Викторович преподавал в Литинституте, в Москве.
— Преподавал. У него учился Юрий Тынянов. Книжные полки моего отца — почти повторение книжных полок в кабинете Пушкина. И даже книги отец подбирал пушкинские — какие были у Пушкина или какие Пушкин мог бы читать. Подбирал всю жизнь. Это послужило для Анастасии толчком, что ли. Да и помните, как Пушкин попрощался со своими книгами.