Маленькая балерина
Шрифт:
– Нина… Хорошее имя, Нина… Наше.
– Я знаю.
– Ну как, вам нравится здесь?
– Очень.
Она ничего не замечала, кроме этого лица слева. И она была так счастлива, что, казалось, еще минута — и сердце разорвется, не в силах выдержать этого.
– Вы знаете, что вы очень талантливы?
– О… что вы! Мне просто хотелось станцевать как можно лучше.
– Почему?
– Мне хотелось, чтобы вам было веселей и легче. Мне показалось, что вы немного грустны, и мне стало жаль. Вы, наверное, очень устали на работе.
Его лицо еще больше смягчилось.
– Вы, наверное, добрая, Нина?
– Не знаю.
На сцене началось "Болеро" Равеля, в котором Витька вел главную партию, ревнивца. В пламенно-алых бликах мчались по сцене фигуры, пылко-тревожный испанский танец звучал смертной страстью.
– Хорошо танцует, — сказал он.
– О… вы не знаете, какой он талантливый. Самый талантливый из всех.
– Вы танцуете лучше.
– О нет, нет. Он…
– Так вы еще и зависти лишены, — задумчиво сказал он. — Что ж, возможно и так. — И вдруг заговорщически подмигнул ей. — А что если по окончании танца удерем от них? Тут сейчас скучно будет. Выйдет Тоболевский и начнет толстым голосом про вино петь.
– Как хотите, — тихо сказала она.
Они действительно удрали. Встали и неслышно вышли из зала, пошли комнатой, в которую, как на двор, выходили ступени старого крыльца, украшенные двумя львами.
– Хотите посмотреть палаты древних царей?
– Очень. Я никогда не видела.
Они пошли по ступенькам вверх. Наверху маленькая оглянулась и увидела широкого человека, который тоже вышел из зала и смотрел им в спину, засунув руки в карманы серого пушистого костюма.
Он сделал вид, что вышел просто так, покурить.
Потянулись терема, низкие, с крохотными окнами, с темными расписными сводами потолка. Все пахло нежилым: печки с кафельными сиденьями, кресла, обивка которых казалась пыльной.
– Ну как, — усмехнулся он, — хотели бы вы жить "по-царски"?
– Что вы, — содрогнулась она, — здесь, наверное, никогда не проветривали, а я люблю воздух, солнце, люблю пойти босиком в луга. И чтоб никого не было вокруг.
– Да, — вздохнул он, — это хорошо… босиком.
– Приезжайте к нам, — загорелась маленькая, — у нас полупустая дача, сад и речонка течет совсем прозрачная, все камешки видать. Вы любите козье молоко?
– Гм… когда-то любил.
– К нему только нужно привыкнуть. И потом уже даже самое лучшее коровье молоко кажется невкусным… В самом деле, приезжайте.
– К сожалению, это не всегда зависит от меня, дочка.
– Почему? Собраться и поехать. Это каждый может.
Он усмехнулся.
Теперь они шли бывшей царской опочивальней. Смешно было видеть кресла и кукольно-маленькое ложе под балдахином.
– Наверное, и ноги вытянуть нельзя было, — сказала маленькая.
– Да, жили не очень.
В самом настроении этих покоев, в узеньких переходах между ними, в низких сводах было что-то тревожное. Маленькая вздохнула:
– Им, должно быть, очень страшно было здесь жить. Говорят, у Ивана Грозного несколько жен отравили.
Она не заметила удивленного выражения его глаз и тем же тоном продолжала:
– И знаете, мне его жаль. Такой сильный, все перед ним склоняются, а жил всегда в таких покоях. Вокруг заговоры, вокруг — враги. За каждым изгибом коридора может ждать человек с кинжалом… Бр-р. — Помолчала. — И зачем все это было им — непонятно. Лучше всего жить, когда ничего не хочется, кроме работы и искусства. Да еще чтоб все тебя любили.
– Это правда, — тихо сказал человек.
Когда они вновь спустились с лестницы, широкий мужчина в сером костюме все еще стоял там.
– Это мой Сторов, — сказал спутник маленькой, — видите, стоит, боится, как бы кто не откусил от меня куска… Ну и осточертел он мне.
– А он ничего. Кажется добрым.
– Он? — спутник хмыкнул. — Ну, это уж вы от слишком большого доверия к жизни.
Он остановился перед дверьми зала.
– Ну вот мы и пришли. Я думаю, вы не последний раз здесь, увидите еще все… Вы очень хорошая, Нина, и, мне кажется, ваша судьба — радовать талантом и искренностью людей.
И сказал Сторову:
– Запишите. Эта девочка будет теперь тоже выступать у нас.
Посмотрел на маленькую добрыми глазами:
– Прощайте. До скорой встречи.
…Потекли дни. Человек не забыл своего предложения. Теперь маленькая выступала почти на всех концертах. И он всегда находил время поговорить с нею, спросить, как она живет, каковы ее успехи. Однажды даже опустил руку на ее голову и ласково погладил пепельные волосы.
Маленькая начала замечать, что в студии относятся к ней более внимательно и настороженно, с подчеркнутой ласковостью. Ей это было неприятно. И только один Нисовский по-прежнему, даже более грубо грохал тростью в пол из-за самой пустячной ее ошибки.
– Из вас ничего не получится, если так пойдет дальше… Помрете под забором.
Как будто это был самый естественный конец для женщины: смерть под забором.
Нисовский ругался зря. Он и сам чувствовал это. Маленькая вступала в расцвет таланта. Талант и она казались теперь одним понятием. Она танцевала так, что даже у бывалых и потому скептических знатоков появлялся теплый огонек в глазах.
От концертов была и еще одна польза: на глазах повеселел сумрачный в последнее время отец. И все же она очень уставала от них и однажды даже попробовала отказаться от приглашения. Тогда отец впервые в жизни накричал на нее. Оскорбленная и недоумевающая, она поехала, а потом, ночью, отец просил у нее прощения едва ли не со слезами на глазах.
Больше она не отказывалась, хотя там ее интересовал только человек с гусиными лапками у глаз, к которому она, невзирая на почти безграничную любовь и уважение, чувствовала иногда смутную жалость.
Она не знала, откуда это. Он был просто самый лучший человек на земле, и ей было его жаль.
А на концертах были всегда почти одни и те же люди. И все скоро уже знали ее и встречали улыбками.
Маленькую все любили.
Так прошел год. Все та же солнечность отличала ее, и она не уставала радовать своей искренностью людей. И каждому хотелось, увидев ее, растрогаться и чем-то помочь. Видимо, бывают люди, которые одним своим присутствием катализируют в окружающих добро.