Маленькая балерина

Короткевич Владимир Семенович

Была у маленькой обида. Ее начал избегать Витька Клявин. При встречах сдержанно кивал головою, а если мог — старался свернуть куда-нибудь в сторону. Она не понимала, в чем дело, сердилась, несколько раз пробовала поговорить с Витькой, но он отвечал одно:

– Что ты! И не думал. Тебе показалось.

А в глазах его было почти физическое выражение обиды и скорби. Пожалуй, только сейчас маленькая поняла, как не хватает ей Витьки, его преданных глаз, его молчаливой любви, его не всегда умных шуток. Поняла, но ничего не могла изменить.

Однажды она — в который уже раз — участвовала в концерте. На этот раз она танцевала "Умирающего лебедя" Сен-Санса. И вновь человек сидел в стороне, в своем всегдашнем кресле, и глядел на нее.

Она чувствовала, что танцует лучше, чем когда бы то ни было. И когда начали умирать последние звуки, когда она склонилась и стала поникать, она краем глаза заметила, что он поднес платок к глазам.

Белые пышные пачки закрыли ей ноги, плакуче и безвольно склонилась ее худенькая оголенная спина. Похожая издали на белоснежный цветок, она "умирала", и круг света, сужаясь, освещал наконец только изумительной красоты кисть руки, которая едва шевелилась и казалась опавшим лепестком белой розы, в котором исчезает жизнь.

Аплодисменты на этот раз едва не взорвали сдержанный зал. И этот человек аплодировал ей вместе со всеми, не стараясь сдержать слез.

После концерта, после банкета, на котором он сидел рядом с нею, он сам вышел проводить ее к машине.

Было поздно. Москва засыпала. Бессонно горели красные звезды на шпилях башен. Изредка долетали из-за стен гудки запоздалых автомобилей. Нина шла рядом с ним и думала почему-то о Клявине. Они были теплыми, эти мысли. Захотелось взять буйную Витькину голову, прижать к груди и сказать неслышно несколько слов утешения, чтобы детская обида исчезла из его глаз.

Они подошли к машине, и тут человек удивил ее:

– Садитесь… Пожалуй, и я с вами сяду, провожу вас домой.

– Что вы, — сказала она, — зачем я буду отнимать у вас дорогое время?

Он усмехнулся:

– Что же, вы думаете, я никогда не сплю и не отдыхаю?

И хотя маленькая, воспитанная на хрестоматиях, думала именно так, она сказала:

– Нет, конечно. Но мы уже на даче, это очень далеко.

– Тем лучше.

Он сел с нею и начал раскуривать трубку, известную всей стране.

В первую машину сел суровый Сторов, со ртом, похожим на узкую щель; в задние машины тоже сели люди.

Кортеж тронулся. Узкая черная машина, в которой сидели маленькая и он, вылетела из ворот Боровицкой башни и помчалась по Волхонке, мягко зашелестела шинами по асфальту.

В красных вспышках трубки она видела его жестковатый профиль, сдвинутые брови, холодное выражение глаз. Потом он посмотрел на нее, и это выражение сразу изменилось, стало каким-то особенно мягким, почти трогательным.

– Больше никогда не танцуйте лебедя, — глухо сказал он, — вам нельзя.

– Почему?

– Вам нельзя гибнуть. Даже на сцене. Вы полны жизни, солнца, вы открыты этому небу и этим людям. И я не знаю, приходят ли когда-нибудь бурные мысли в вашу головку.

– Иногда приходят.

– Не верю, — сказал он.

Они ехали по Большой Пироговской. Тускло алели в темноте стены Новодевичьего монастыря и тяжко белел силуэт собора.

– Когда-нибудь вы будете великой, маленькая балерина. Но я не думаю, что даже тогда вы будете неискренни… Мне легко с вами… как с немногими… Старому хорошо среди таких, как вы.

– А если старше? — спросила она.

Сосед помрачнел:

– Из них мало кому можно верить, Нина. Человеку нельзя верить после двадцати пяти. Но вы не будете такой. И я сожалею, что у меня нет еще одной дочери. Такой, как вы.

– Почему сожалеете?

– Потому что вы пробуждаете в каждом веру в людей.

Вокруг уже мелькали перелески, светились во тьме, как свечки, стволы берез. Упругий ветер, насыщенный добрыми запахами ночи, бил в лицо.

– Хорошо, — сказал он.

– Вы знаете, — сказала маленькая, — позавчера я проснулась ночью и думала о вас. За окнами были деревья и ночь, и мне стало жаль, что вы не видите этого, сидя в тех старых стенах. И мне так почему-то стало жаль вас, что я даже немножко поплакала.

Человек опустил тяжелые брови, словно стремясь спрятать за ними глаза.

Машина свернула в дачный поселок, быстро промчалась спящей улицей, миновала березовую рощу на откосе и остановилась у калитки.

Здесь было всего пять дачек, на отшибе, и каждая на некотором расстоянии от другой. Дача родителей Нины была в глубине, за садом, по тропинке до нее было метров триста.

К ее удивлению, спутник тоже вышел из машины.

– Я провожу вас до крыльца.

– Что вы?! — испугалась она. — Не нужно. Вы и без того были так добры и внимательны.

– А если вас тут кто-нибудь обидит, на этой тропке?

– Что вы, здесь и березы свои.

– А я все же провожу.

Он шел рядом с нею, и она боялась так, что падало сердце, боялась за него. Мало ли осталось тех, недодушенных колючей ежовой рукавицей? А вдруг что-нибудь случится? Тогда нет ей прощения.

Но человек, казалось, ничего не замечал, шел и с наслаждением дышал теплым ночным воздухом, настоянным на ласковом запахе берез.

– Какой мир, — сказал он. — А усталость все сильней, девочка.

– Вам нужно море, много воздуха и травы, добрых людей вокруг.

– Людей? Возможно… если б эти люди были все, как вы.

Он помолчал немного и вдруг спросил:

– Есть у вас жених?

– Есть, — неожиданно для себя сказала она.

– Ему повезло. Кто он?

– Тот парень, что тогда танцевал "болеро".

– Красивый мальчик… Хороший?

– Хороший. И очень глупый. Наивный, — с нежностью ответила она.

– Это хорошо. Наивные не носят в сердце зла… Будьте счастливы с ним. Я помогу, чтобы вы были вместе… И, если пригласите, приду на свадьбу.