Маленькая балерина
Шрифт:
– Обязательно… обязательно, — сказала она. — Я даже не знаю, за что, за что вы так добры ко мне.
– Оставьте, — сказал он, — никакой я не добрый.
Они остановились перед дачей. Окна уже все были темными. Над садом, над крышей дома царствовала тишина.
– Ну, давайте простимся, — сказал он. — Я не стану заходить. Не надо беспокоить людей.
Маленькая уже совсем было ушла, но вдруг обернулась к нему.
– Я вас прошу, я вас очень прошу, — взволнованно сказала она, — не думайте, что людям нельзя верить… Вы ведь не думаете этого искренне, вы не можете так думать.
Человек стоял и смотрел на нее с затаенной улыбкой.
– Так можно? — спросил он наконец.
– Можно, — уверенно выдохнула она. — Они добрые.
– Хорошо, — грустно сказал человек, — прощай, дочка, спи спокойно… И не плачь по ночам о старых людях.
Он повернулся и пошел к калитке. Маленькая смотрела на него, и жалость к этому человеку, который шел в ночь, вновь сжала ее сердце.
А человек вышел из калитки и столкнулся со Сторовым. Тот стоял, сжав узкий, как щель, рот.
– Район довольно подозрительный, — сказал Сторов.
– Что, не нажрались? — довольно добродушно спросил человек.
Сторов посмотрел на него с преданной почтительностью и сухо — этот тон, как он считал, наиболее соответствовал его миссии верного охранителя — сказал:
– Дело, разумеется, не в том, чтобы арестовать. Дело в охране. Вы знаете, они всегда рады причинить зло тем…
И тогда человек тоже сузил глаза и настороженно обвел взглядом соседние строения.
– Да, — сказал он. И договорил за Сторова: — Тем, к кому я хорошо отношусь… Делай, как считаешь нужным. И чтоб с этой головки — ни одного волоса. Понял?
Машины тронулись. Он сидел на заднем сиденье и тяжко думал. Вспомнилась Грузия, какой она была пятьдесят лет назад, когда он, десятилетний, впервые по-настоящему ощутил весну. Она была прекрасна. Она была такой и потом, когда он был юношей. Вспомнился Гори, течение Лиахвы, буйное цветение ткемали на склонах гор.
Светицховели встал перед его глазами, ясный, вознесенный к небесам в лунном сиянии. Сердце летело навстречу ему… Да, тогда тоже была весна. А теперь она для других, для этой девочки и для ее парня.
На минуту он подумал, что отдал бы всю власть за несколько лет молодости. Власть не приносила счастья. Даже любовь людей была от неведения… А эта, как подсолнух, вся для жизни, которой у него скоро не будет. Девчонка должна жить и быть счастливой, и тогда, возможно, еще один из немногих вспомнит его добром.
Человек ехал ночными перелесками, потом городскими окраинами, человек, которого власть вознесла к немыслимым вершинам, власть, которую он сменял бы в эту минуту на простую хату в березовой роще и на такую вот дочь. Он знал, что хочет этого только в данное мгновение, но не хотелось думать, что это так.
Из скверика у ворот Новодевичьего вышла пара. Рука молодого человека лежала на талии девушки. Машина пролетела мимо них.
Да, весна. Счастье всех. Он не оставит девочку с ее парнем. Он знал — судьба многих на его совести. И на минуту неспокойная мысль шевельнулась в голове:
"А может, я вообще натворил лишнего?"
Но он сразу угасил эту мысль:
"Ничего. Для остальных мое имя — стяг. И за него они пойдут сквозь огонь и воду… Для будущего".
Мысль утешала, и он задремал в машине, тяжкий, грузный человек, похожий в эту минуту на сонного сапсана, человек, который не видал уже ни счастья, ни любви, ни веры, ни радости отдаться добрым чувствам других, ни доверия к людям — ничего. Ничего, кроме безграничной власти, равной которой не было на земле. Он не знал, что властвуют и над ним, искусственно убеждая в злонамеренности окружающего мира, поддерживая страх перед всем и веру в то, что враждебную руку отведет от него десяток единственно верных, единственно преданных.
Он дремал, уронив на грудь отяжелевшую голову…
…В июле маленькой дали партию Одетты.
Встревоженная таким быстрым взлетом, ничего не понимая, она попробовала спросить у двух подруг, почему они не смотрят ей в глаза, но во время разговора, избегающего и скользкого, вдруг остановилась — поняла.
И тогда разразился скандал. Она примчалась пред светлые очи Нисовского и во весь голос начала кричать:
– Не хочу! Не надо!
Нисовский, сообразив, в чем дело, отвел ее в свой кабинет и впервые в жизни на нее накричал. Он грохотал палкой в пол, весь красный, налитый кровью ярости:
– Этого потребовал я… я… я!!! Понимаешь?! И только подлец может подумать, что я сделал это, чтоб угодить кому-то! Я никому не хочу угождать, я никого не боюсь! Я старик, и у меня никого нет, кроме вас. Неужто ты полагаешь, что я дал бы тебе партию, если бы думал, что ты бездарь?! Прочь с глаз, неблагодарная дрянь!
Он затопал ногами и внезапно повалился в кресло почти без чувств.
Она плакала, просила прощения, стоя перед креслом на коленях, целовала его старческие руки, покрытые у запястий редкими веснушками.
Он пришел в себя, взял ее голову за виски, погладил пепельные волосы.
– Не нужно, не нужно, моя девочка. Я знаю, тебя тоже обидели. Экие дуры, экие отпетые дуры… И как ты могла так обидеть себя и меня?
Маленькая говорила, давясь всхлипами:
– Нестерпимо, Петр Петрович… Он очень добр ко мне. Будто к дочери. Но что делать, если он всех, кто вокруг, делает несчастливыми. Одним тем, что он рядом.
– Ничего, ничего, — гладил Нисовский пепельную косу.
А что он мог еще сказать?
– И Витька меня избегает, — вырвалось у нее.
Нисовский поднял ее голову и внимательно посмотрел в глаза.
– Да… Ему горько. Иван Николаевич умер в тюрьме. А он был ему ближе родителей.
– Умер? Когда?
– Тогда. Весной. Он недавно узнал подробности.
Уже не плача, она тихо сказала:
– А мне — ничего. Нету, значит, доверия.
Старик вытирал ей глаза своим платком. Покончив с этим, тихо спросил:
– Ты полюбила, девочка? Ты вся светишься им. А я, дурень, грозился открутить ему голову. Иди. Все будет хорошо.