Маленькая Луна. Мы, народ...
Шрифт:
Наконец Стана исчезает совсем. Теперь уже Василина Игнатьевна в панике звонит мне всю ночь и пытается, нервничая и путаясь, хоть что-нибудь выяснить. Правда, утром обнаруживается, что Стана просто на даче — это неподалеку от Вырицы, такой полузабытый поселок из пятнадцати или двадцати домов. Сотовый телефон оттуда, к счастью, берет. Голос у Станы звонкий, как будто лопнет вот-вот внутри тонко натянутая струна. На даче, оказывается, сплошной кошмар: дом не протопить, все сырое, точно вынутое из воды, знобит, с утра дождь, она сидит, завернутая в ватное одеяло. Впрочем, тоже не особенно помогает. А самое неприятное — ей всю ночь, всю прошлую ночь, всю ночь казалось, что кто-то упорно рыскает по участку: вздрагивали черные листья, свет единственного фонаря, который
Я встречаю ее на перроне Витебского вокзала. Стана бледная, лицо ее заострилось, она и в самом деле вся мелко-мелко дрожит. Тем не менее от моего предложения сначала ее чем-нибудь отогреть отказывается категорически. Объясняет твердым голосом, что позавчера, кстати, по поручению своей богадельни, то есть «Исторического наследия», чтоб ему провалиться к чертям, она поехала фотографировать один старый дом: ну, там нужно было иметь документальные доказательства его разрушения…
— И что?
— А вот увидишь сейчас…
Далее она умолкает. И молчит всю дорогу, точно в приступе немоты. Я уже начинаю тревожится, для Станы это не характерно, но одновременно и раздражаюсь: что за девичьи такие секреты, в конце концов? Однако настаивать на чем-либо не решаюсь. Когда Стана в таком настроении, ее лучше не теребить.
В общем, сначала мы едем на маршрутке в сторону Коломенской части, затем выходим и куда — то идем, все время почему-то ускоряя шаги — сворачиваем, сворачиваем еще раз и в результате оказываемся на улице, пересекающейся с каналом. Название ее в мелких буковках над подворотнями не разобрать, однако ясно по архитектуре застройки, что это заповедник городской старины. Если где-то и сохранился нетронутым девятнадцатый век, то только здесь, куда лощеная офисно-банковская волна еще не дошла. Я с наслаждением вдыхаю воздух прошлых столетий. Стана подозрительно щурится, но все-таки держит свои едкие замечания при себе. Мы осторожно протискиваемся в сдвинутую половинку ворот, и перед нами, точно вымышленная театральная композиция, распахивается громадный сад, ранее как бы невидимый из-за окрестных домов. Я и не подозревал, что в этом районе есть такой сад: черные от влаги стволы, мягкость палой листвы, проглатывающей шаги. Здесь, вероятно, не было никого двести лет: забвение ощущается даже в горьковатой прелости атмосферы. От настоя роскошной осени перехватывает дыхание. А тишина, сгустившаяся в мельчайшую серую взвесь, представляет собой не обыденное отсутствие звуков, которые пока не слышны, а некую самостоятельную вечную сущность, впитывающую эхо прожитых дней.
В правой же части сада, окруженное декоративной решеткой, чугунные лапы которой не могут ни от чего защитить, расположено здание наподобие кукольного дворца: башенки, витые колонны, длинные овальные окна, начинающиеся чуть ли не от земли. Все это — обветшалое, облупленное, заброшенное навсегда. Потрескавшиеся ступени ведут к высоким дверям, покрытым деревянной резьбой.
Здесь Стана наконец останавливается.
— Ну вот, теперь поднимись туда, тронь ручку, а потом — сразу назад…
— Это зачем?
— Делай, что тебя говорят…
Спорить с ней не имеет смысла. Я поднимаюсь по щербатым ступеням, составленным как бы уже из отдельных мозаичных кусков, трогаю массивную ручку, оканчивающуюся пастью змеи, и меня вдруг пронзает мгновенный холод, будто разряд электричества, выскочивший изо льда.
— Скорей, скорей!.. — Стана уже почти кричит.
Через секунду, не помню как, я оказываюсь внизу. Однако этой секунды, по-видимому, вполне достаточно. Двери, будто подталкиваемые изнутри, с тяжелым скрипом начинают приотворяться. За ними обнаруживается не вестибюль, а кромешная темнота, где не различить вообще ничего. И опять-таки это не обыденная, привычная темнота, которая возникает просто из-за отсутствия света, а темнота какая-то первобытная, самодовлеющая, чудовищная, вероятно, пребывавшая в мире тогда, когда не были еще разделены свет и мрак.
И тут же нарастает по всему саду ветровой гулкий шум: сквозняк холода, который, кажется мне почему-то черного цвета, вырывается из дворца, вздымает листву, завивает ее, вращая медленным пятнистым круговоротом.
— Все, все, уходим!.. — быстро говорит Стана.
Она подхватывает меня под руку, и мы выкатываемся на улицу. Стана дрожит, меня тоже окатывает по всему телу тревожный озноб.
— Что это, что?
— Не знаю…
Улица совершенно пуста.
Блестят слепотой окна, таращатся, словно из подземелья, арки дворов.
Здесь, кажется, никто не живет.
Мы бежим со Станой, как от огня, и за спиной у нас, будто из приоткрывшейся преисподней, нарастает лиственный бесшумный буран…
Мои дела, напротив, складываются исключительно хорошо. Они идут так, что иногда, задумываясь об этом, я останавливаюсь и символически сплевываю через плечо: тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!..
За сентябрь я обрабатываю результаты экспедиционной поездки и, добавив туда кабинетный, то есть архивно-исследовательский материал, собираю это в статью, которую подаю в «Вопросы истории и этнографии». Статьей я, надо сказать, доволен. Это, разумеется, не открытие: наших представлений об этногенезе народов Южной Сибири данная работа не перевернет. Но определенная «изюминка», содержательная новизна, в ней, несомненно, имеется, и этот факт, если говорить откровенно, радует меня больше всего. За дальнейшие исследования теперь можно не беспокоиться. Даже Ираида, которая до сих пор относилась ко мне весьма скептически, не уставая время от времени напоминать, что научный сотрудник нынче не тот пошел, и то вынуждена признать, что сармоны отныне — это историческая реальность и что их вклад в этнокультурную метаморфозу данного региона уже нельзя отрицать.
Это вызывает во мне прилив новых сил. Я ведь потому, вероятно, и поступил лет десять назад на исторический факультет, что история, как мне казалось тогда, разгадывает загадки нашего бытия: откуда мы появились, куда идем, что, случайность или судьба, делает нас такими, как есть? И хотя иллюзий с тех пор у меня значительно поубавилось, прежний юношеский задор, по-видимому, еще не угас. Во всяком случае, если можно говорить о состоянии счастья, то это именно то, что я испытываю сейчас. Энергия во мне так и кипит: все впереди, все отлично, все еще предстоит.
Одновременно я оформляю отчет для доктора Моммзена. Эта занудливая канцелярская волокита занимает у меня аж целых пять дней. К сожалению, если работаешь с грантами, нашими или зарубежными, данного «бюрократического пробега», как ни бейся, не избежать: тут есть всякие извивы, которые необходимо учитывать, всякие подводные камни, которые следует аккуратненько обойти.
В общем, я на некоторое время выключаюсь из жизни и выдавливаю из себя туфту примерно на двадцать страниц, выглядящую тем не менее чрезвычайно солидно: изучение миграционных потоков на северо-запад американского континента, запись обрядов, традиций, рубрикация базисного, первичного фоно-фонемного словаря и, конечно, очень объемная компаративная аналитика: этнолингвистическое сопоставление двух, возможно, родственных или близких, раннесибирской и раннеамериканоиндейской культур.
Если честно, то работа для целого института. Требуется комплексная экспедиция, которая могла бы собрать необходимый материал.
Вот так, без лишней скромности, я заворачиваю. А уже через несколько дней, что, надо отметить, просто своего рода рекорд, меня вызванивает Инголла, секретарь доктора Моммзена, и чарующим голосом сообщает, что мой отчет, поздравляю вас, встречен очень благожелательно.
— Да-да… Это, разумеется, конфиденциально… Доктор Моммзен хотел бы в ближайшее время с вами переговорить. Речь пойдет о перспективах ваших дальнейших исследований. Вам удобно было бы подойти, скажем, завтра, к одиннадцати тридцати?.. Ну, я вас еще раз искренне поздравляю…