Маленькая страна

Борисова Алина Александровна

– Что такое моя боль, Ларис. Последняя, которую я чувствовал.

Я кивнула. Зря я к нему подошла. Раньше было холодно и далеко. А теперь - слишком близко.

– Это было давно. Для людей. А для нас - не настолько, чтобы забыть. Тогда наш мир рухнул. Такой привычный, такой обыденный, может, даже не всеми любимый. Но он рухнул, погиб, рассыпался прахом вместе с тысячами тех, кто был нам дорог. А мы остались. Лежать ничком на черной ночной земле, выгибаясь в судорогах адской боли, пронзавшей наши тела, перестраивавшей каждую клетку в наших организмах. Наши зубы вжимались в десны, разрывая корнями неприспособленную для этого плоть. Невыносимая жажда, причины которой мы еще не осознавали, мешалась с невыносимой болью, лишала остатков

разума, делая невозможным даже попытку самоконтроля. Целый народ, Лара, вернее - те жалкие крохи, что выжили, корчился на выжженной земле, задыхаясь от запредельной боли, не различая уже - своей или чужой. Ведь мы же эмпаты, Ларка, все как один, а боль была такой, что мы не могли закрыться, все щиты слетели, и каждый слышал всех. А самое страшное в этом хоре - один единственный детский крик. Один единственный выживший ребенок из многих тысяч наших детей. У нас прежде рождалось много детей, Лариса. Но ту ночь пережил только один. Кукольно-хрупкий, ему не было еще и пяти. Но он выжил, а даже те, кто были много его старше - нет. И он кричал, Лариса, так кричал, единственный из всех - в голос. Мы взрослые, мы сильные, мы извивались и орали молча. А он, наш единственный малыш, кричал в ту ночь за нас за всех. Долго и страшно, пока не сорвал связки, а потом только хрипел, но этот хрип тоже слышали все. А когда все-таки взошло солнце, мы увидели, что он стал седым. Весь.

Анхен немного помолчал, а потом закончил:

– Вот с тех пор я и не могу - сочувствовать. Любой боли. Не жалко. Никого, даже себя. Кто-то наоборот - ищет боль и пытается в ней утонуть, кто-то - создает и пытается в ней утопить. Кто-то пытается ее избегать - и для себя, и для других. Но никто не остался прежним - ни один из нас.

Увлеченная его рассказом, я не сразу почувствовала, что его рука сжимает мое плечо, пожалуй, слишком сильно. Но смотрит он при этом не на меня - куда-то вдаль, за горизонт, наверное - во тьму той ночи. Невольно повожу плечом, и Анхен, словно очнувшись, опускает руку.

– А тот малыш? Мальчик? Что стало с ним?
– почему-то это было очень важно.

– Вырос.

– Вырос каким?

– Добрым. Светлым. Даже романтичным, я бы сказал.

Это почему-то обрадовало. Было бы жаль услышать, что несчастный мальчик вырос в самого кровавого и жестокого садиста в истории. Хотя, добрый и романтичный вампир - это вообще как? В каком смысле?

– Это не значит, что он не убивает, - ответил Анхен на незаданный вопрос.
– Он вампир, как и все мы. Но он не ищет боли и не стремится ее причинять. Знаешь, его мать была жрицей Предвечного Светоча, и ей удалось сохранить свет в душе своего сына. Хотя он, конечно, скорее Новый, чем Древний. Из тех, кто срезает чужие розы, не слишком умея ценить жизнь...

Новый, Древний... Что-то он говорил уже об этом...

– Так это и было... "второе солнце"? А Древние - те, кто пережил ту ночь?

– А Новые - те, кто родился после, - подтвердил мою догадку Анхен.
– Кто не знал иной жизни и иного мира. Дети Древних, рожденные на крови.

Мысленно прокручиваю в голове учебник истории, и не могу понять, с какими событиями можно соотнести его рассказ. Не выходит, никак. Да еще в пределах последних восьмисот лет.

– Мне кажется, или в учебниках об этом не пишут?
– почти шепотом спросила его я.

– Не пишут, - тоже очень тихо согласился Анхен, поворачиваясь ко мне и глядя прямо в глаза.
– А ты ведь у меня умная девочка, и понимаешь, что не все из того, что я тебе рассказываю, стоит пересказывать другим.

– А зачем ты рассказываешь об этом мне?

– А кому еще? Из всех людей ты единственная не питаешь излишних иллюзий. Ну подумаешь, сдерну еще одну. Думаешь, это так приятно - всегда и всем лгать? Всегда видеть вокруг глаза, затуманенные наведенной любовью?

Отстраняюсь.

– Тогда, в Пахомовке, тебе было неприятно?
– говорить об этом очень стыдно, но не спросить я не могу.

– Не совсем правильное слово, - Анхен вновь отворачивается к окну, опираясь руками на подоконник.
– Правда в том, что я к тебе привязался, Ларис. Ты стала мне дорога. В общем неудивительно. Сама подумай: со многими ли я могу позволить себе быть близок, зная чем оборачивается для человека близость с вампиром? Тех, кто становится мне дорог, я вынужден отталкивать, держать на расстоянии, прогонять навсегда. А с тобой - можно было просто быть, не опасаясь, что это тебя погубит. Это...неожиданно и приятно, хотя терпения на твои выходки у меня не всегда хватает. Ты все же - не слишком умная девочка, уж прости за прямоту. А в Пахомовке... Моя кровь - это как прививка, Ларис. Сначала прививается болезнь, а потом ты ее перебарываешь, и не болеешь уже никогда. Поэтому - да, твое поведение было типичным поведением человека, у которого выгорает мозг от слишком тесного общения с вампиром. И это не слишком приятно, ты нравишься мне живой. Но я знал, что это временно, это пройдет. А за возможность безнаказанно тебя целовать - можно и потерпеть, - он оборачивается ко мне и впервые улыбается - коварной улыбкой соблазнителя, и даже подмигивает. Но тут же вновь становится серьезным.

– Анхен, - наверное, надо спросить, раз уж он готов отвечать, раз уж он нынче белый и пушистый и готов уверять меня в своей искренней симпатии (знать бы еще, зачем ему это, опять привязать пытается?). Только спросить почему-то очень страшно, и я умолкаю.

– Что, Ларис? Уж лучше я отвечу, чем ты сама себе напридумываешь.

– Ты тогда просил у меня мою жизнь. Мою подпись под соответствующим документом. А потом - отговорился как-то, вроде и не нужна. Ты можешь сказать мне честно, что это было? Ты пошутил? Передумал? Или... я подписала, а теперь не помню, ты как-то память мне стер?

– Видишь ли, Лариса, - Анхен взял меня за руку, и отвел обратно в кресло.
– Присядь.

Начало мне уже не понравилось. Вампир сел напротив, теперь нас разделял маленький стеклянный столик.

– Ты почти угадала, - продолжил он спокойно, а меня словно ледяной иглой в сердце кольнуло.
– Одна проблема: я не могу стереть тебе память. Если бы мог - то сделал бы именно так, как ты предположила.

– Но это же... подло, - только и смогла выдохнуть я.

– Зато решило бы массу проблем, - он только пожал плечами.
– Был еще вариант, проще. Подготовленный договор лежал у меня в машине. Ты подписала бы, не задумываясь. Залетели бы в юридическую контору по дороге, оформили все официально. И никаких манипуляций с памятью. Вот только... очнувшись, ты сошла бы с ума от ужаса, могла бы глупостей понаделать, в том числе непоправимых. Я и так-то за тебя опасался... Так что - нет, ты ничего не подписывала. И да - я хочу, чтобы ты этот документ подписала. Без всяких шуток.

Я смотрела на него расширившимися глазами. Вот и приплыли. Его искренняя привязанность и симпатия, рассказы о несчастных вампирах на заре времен, или как там они это называют... А ему просто жизнь моя нужна. Ни больше, ни меньше.

– И... что теперь?
– еле выдавила из себя.
– Будешь бить, пока не подпишу? "Добровольно"?

– Нет, бить не буду. Попробую объяснить. Хоть мы и говорим об одном документе, в виду мы имеем совершенно разное.

– Да, конечно. Я - смерть, а ты - "слияние".

– Не угадала. Я имею в виду рабство.

– Что-о??

– Не настолько страшно, как звучит. Ты отдаешь мне свою жизнь. Это не значит, что я тебя убиваю. Это значит, что твоей жизнью отныне распоряжаюсь я и только я.

– Да, я помню: не то в стада отдать, не то друзьям, не то горло перерезать. Ты рассказывал, спасибо.

– Я тогда говорил о критическом случае. О человеке, который сгорел и подлежал вывозу из Страны Людей. Тебе сгореть не грозит, и я говорю о другом.

– Кстати, что с ней стало?
– перебила я его.