Маленький Большой человек
Шрифт:
Шайены вообще за что ни возьмутся — за любое дело — обязательно сделают больно — себе или другим. Только того и жди.
До этих пор, что ни делали, я с краснокожими мальчишками был, вроде, на равных, а как стали играть в лагерь — тут всё переменилось, и, наверное, опять-таки из-за Младшего Медведя: он, видишь ли, был «военным вождём» нашей ватаги, все признавали его главным, потому что из лука он стрелял страсть как хорошо, а ещё дубина у него была — сам изготовил — вроде булавы, как начнет ею махать, крушить врага — понарошку, конечно — просто жуть берёт. Да, вот так у Шайенов и становятся военным вождём: кто дерется лучше всех — тот и вождь. Но он командует только на войне. А для мирной жизни у них имеется другой вожак. К примеру, Старая Шкура Типи, так он — вождь мирного времени. А главный военный вождь нашего рода был Горб. Они прекрасно ладили, хотя во время резни у каравана, из-за виски, после того как приложились к бутылке, они — Помните? — пошли друг на друга с оружием. Правда, когда у Старой Шкуры Типи мушкет разорвало, тут же забыли друг о друге и занялись, кто чем.
В общем, Младший Медведь, одиннадцати лет от роду, был уже воин хоть куда, он был высокий крепкий парень и расхаживал выпятив грудь колесом. А насчёт нашей с ним драки я вам так скажу: он бы меня прикончил, ей-Богу, просто он ничего не смыслил в боксе. Ну, а это уж не моя вина, а его беда. Сам я здоровяком никогда не был, но мне тоже пальца в рот не клади.
Тогда, в самом начале, все, что у меня было, давали мне мальчишки: лук, стрелы, палку, на которой можно скакать понарошку, как на лошади. Но как начали под началом Младшего Медведя играть в войну, все умчались прочь, даже Маленькая Лошадка, а меня бросили с девчонками и малышней, которые изображали детей когда играли в лагерь. А потом так и пошло, и все привыкли — мальчишки убегали без меня, а я оставался с девчонками, и наконец меня стали звать «Девочка-Антилопа», потому как я помогал ставить и разбирать типи, а это ведь женская работа. А ещё когда играли в лагерь, они устраивали пляску солнца точь-в-точь как взрослые. Мальчишки загоняли себе в тело длинные шипы акации, а к ним на веревочке привязывали черепа — собачьи или койотов — и волокли за собой. Пришлось бы и мне проделать то же самое — а куда было деваться? — но, слава Богу, хватило ума. Потому как уже тогда, в своём-то возрасте, я твёрдо решил для себя, что белый человек сильнее краснокожего дикаря. Почему он сильнее? Потому что умеет шевелить мозгами. Ну, судите сами: Бог знает когда, давным-давно индейцы научились передвигать тяжести — подкладывать под них круглые чурки и катить. А потом что? Прошли сотни лет, а они так и не додумались насадить кругляши на ось, чтоб получить колеса. То ли это тупость непроходимая, то ли упрямство — как хотите понимайте, но в любом случае, это просто дикость.
Так вот, пошёл я за один из вигвамов — игрушечный, что девчонки поставили — и хотел было попробовать воткнуть в себя шип, но только к телу прикоснулся — тут же позорно струсил. Это мне никогда не нравилось — причинять боль самому себе… Так вот, была у меня стрела — стащил я её — настоящая, с фабричным железным наконечником. Взял я острый камень и стрелу эту разрубил пополам — надвое. А ещё была у меня жевательная резинка — Шайены её сами делают — высушивают сок молочая и получается жвачка. Бизонья Лощина дала мне этой жвачки, а теперь я достал её, в рот совать не стал, а засунул себе в пупок, а потом воткнул в неё половинку стрелы — ту, что с оперением. А вторую половинку, которая с наконечником, я сзади пристроил — зажал ягодицами вроде как она у меня из задницы торчит. Пришлось ещё набедренную повязку сдвинуть набок, чтобы не мешала. Вид получился — будто эта стрела меня насквозь проткнула прямо посередине, под углом в сорок пять градусов. Когда все приладил, вышел я из-за типи, иду, ногами еле переступаю — ягодицы-то сжал, а спереди стрелу незаметно поддерживаю: руку прижал к животу, вроде как от боли корчусь, хотя это было как раз не по правилам: мужчине положено боль презирать, но я решил, что ничего, сойдет, потому как у всех, конечно, глаза на лоб полезут.
Так и вышло. Сначала меня увидели девчонки, они пораскрывали рты и, прикрывая их, так хлопали себя по губам ладошками, что я уж не знаю, как у них передние зубы-то уцелели. А потом и мальчишки — бедняги, со своими жалкими колючками и крошечными собачьими черепами на верёвочках — они чуть не лопнули от зависти. Парнишка по имени Койот — тот от досады так рванул свою верёвку, что вырвал шип у себя из спины и кровь ручейком побежала ему на задницу. Маленькая Лошадка принялся плясать и хвастать, что он мой друг. А Младший Медведь, бедняга, просто сник и поплелся прочь, волоча за собой свои дурацкие черепа, что прыгали по кочкам и тарахтели у него за спиной, а когда один из них зацепился за куст полыни, так оборвалась жильная верёвочка, а кожа на спине у Младшего Медведя — хоть бы хны.
С этих пор я стал на равных с другими мальчишками играть в войну, а вскоре Горящий Багрянцем сделал мне лук. Он был сыном Старой Шкуры Типи от одной из жён — она давно умерла. А я был сиротой и вроде как приёмным сыном в вигваме вождя, и потому имел право на внимание и участие всего рода, словно был им родственник по крови. Чуть ли не в каждом типи был свой приёмыш, хотя они все были чистокровные индейцы. Женщины рода обязаны были кормить меня и одевать, а мужчины — следить, чтобы я вырос и стал настоящим мужчиной. Пока я был мальчишкой, не припомню, чтобы кто-нибудь упрекал меня, что я, мол, не индеец. Про Кэролайн, к примеру, вообще никто никогда не вспоминал, потому как вождь выкурил с ней трубку, а она-то оказалась женщиной, и это ужасный конфуз, — стыд и срам на его седую голову. В прежние-то времена Шайены, когда собирались курить трубку, женщин за дверь выгоняли, и полог закрывали — чтобы не влезли обратно.
Была ещё одна причина, почему я так легко прижился в этом племени — они, индейцы, то есть, не хотели вспоминать о том, что случилось у каравана. Мой братец Билл — вы уже знаете — в форте Ларами никому ничего про резню не сказал, солдаты так и не пришли, и Шайены больше этого не боялись. Их другое тревожило: во время пьяной драки они чуть не поубивали кой-кого из своих, а это для Шайена самое страшное — убить своего — страшнее не бывает. И всё равно — пьяный ты или трезвый. Всё равно это убийство, а убийце нет спасения, — у него гниют внутренности, он смердит, и все чувствуют этот смрад, и бизоны чуют его и разбегаются прочь. Убийца не может курить трубку, никто не станет есть из миски, к которой он прикасался. Чаще всего его просто изгоняют.
Ну, тут вам, наверное, показалось, что я завираюсь, что вы поймали меня на слове. Когда я рассказывал про драку из-за виски, там выходило так, что кой-кого из индейцев все ж таки убили: к примеру, я ведь сказал, что Куча Костей снес полголовы некоему Облаку, и у того мозги брызнули наружу. Могу поклясться, если бы вы там были, и видели все, что я видел — вы бы не усомнились ни на секунду, что так оно и было. И представьте, каково же было моё удивление, когда на следующий день, когда мы искупались с мальчишками в речке и возвращались в лагерь, я вижу — кого бы вы подумали? — Облако! Да, Облако собственной персоной, жив-здоров, цел и невредим, стоит и ждёт своего пинто, по виду и не скажешь, что с ним что-то случилось! Уселся на свою лошадь, а я ехал следом и все разглядывал его затылок. Может, была там дырка — не знаю, я так ничего и не высмотрел. Только, помню, пару вшей разглядел — ползали по пробору между косичками, а крови засохшей — даже и следа не было. А ведь это был точно он — его-то ни с кем не спутаешь, у него бородавка на левой ноздре. Ни у кого такой нету…
Может, вы уже сообразили, в чем тут дело. А когда я выкинул этот Помер со стрелой в заднице — никому ведь и в голову не пришло, что я их дурачу. А все потому, что индейцы никогда не ждут подвоха, зато всегда готовы поверить в чудо.
Глава 4. РЕЗНЯ
А мальчишкам у Шайенов живется совсем неплохо. Если сделаешь что не так, никто тебя не сечет, а скажут только: «Люди так не поступают», а это у них значит «Шайены так не поступают». Однажды Койот сидел и раскуривал трубку своего отца, а тут слепень возьми и сядь ему на живот — ну, он и расхохотался. О, это была серьёзная оплошность! Всё равно как у белых — громко пукнуть в церкви. Отец отложил трубку и говорит: «Ты не умеешь себя вести, и я из-за тебя целый день не могу закурить трубку, потому что Те-Кто-За-Нами-Следят, гневаются на меня. Ты, наверное, Поуни, а не Человек». Койот после этого чуть не умер от стыда, убежал с глаз долой в прерию и целую ночь просидел там один.
Если ты Шайен, ты всё должен делать, как надо. Даже младенцу не положено орать просто так — может, племя прячется от врага, и крик его выдаст. Потому-то женщины и подвешивают люльки с младенцами (особые индейские люльки) на кустах подальше от лагеря — ребёнок поорет, поорет — да и поймёт, что это бесполезно, и привыкнет лежать тихо. Девчонок специально учат сдерживать смех и не хихикать. Я сам видел, как Тень, выстроив перед собой своих дочурок, предупредил, чтобы не смеялись и давай рассказывать им смешные истории. Поначалу они прямо покатились со смеху и расчирикались, как птички, а он все рассказывает и рассказывает, и постепенно они научились сдерживаться и только слегка кривили губы и всхлипывали, а в конце концов, после многих тренировок, научились-таки с каменным лицом выслушивать такие истории, что животики со смеху надорвешь. Слушать-то эти истории им никто не запрещал, нравится — слушай, но на людях виду не подавай. А потом, при случае можешь хоть треснуть со смеху — индейцы вообще-то шутку любят, а Тень к тому же, мастак был пошутить.
Школ у Шайенов не было, разве только какому ремеслу обучали детей. На родном языке они не писали, не читали, так что школа им просто без надобности. Если кому захочется выяснить чего-нибудь из истории, он идет и спрашивает у старика, который это дело помнит. С цифрами у них проблема: если пальцев не хватает сосчитать, Шайену сразу становилось скучно до смерти, и если, к примеру, кто обнаружит врагов и хочет сказать, сколько их, он говорит что-нибудь в таком роде: «Юты возле Голодной Горы. Их столько, сколько стрел выпустил Суй-За-Пояс-Что-Попало по чучелу антилопы в тот день, когда поспела вишня». Случай этот все знают, и потому всякий из людей Старой Шкуры Типи тут же сообразит, сколько там ютов, ошибётся разве на одного — двух, не больше. К тому же, в момент опасности, когда Шайена, как и всякого человека, пугает неизвестность, он таким способом тут же увязывает неизвестное с чем-нибудь знакомым, и ему легче преодолеть страх.