Маленький Большой человек
Шрифт:
Укрывшись за баррикадой, я стянул с себя рубаху, скрутил из неё шар размером с мою голову, и нахлобучил на неё свою фетровую шляпу, и поля натянул пониже — в этих местах на ярком солнце так и носят. Ещё у меня был с собой сюртук. Я застегнул его на все пуговицы и натянул на голову, как мешок. Рукава болтались пустые, ворот был у меня над головой, которую я втянул в плечи, как черепаха. Одну руку я прижал к себе, а вторую кое-как просунул сквозь ворот наверх и держал ею свою самодельную голову в шляпе.
В таком вот маскараде встал я во весь рост, а росту во мне теперь было футов шесть с половиной, и, глядя одним глазом сквозь щёлку между двумя верхними пуговицами сюртука, двинулся вперёд, навстречу Людам-Змеям, что неслись на меня галопом, Я рассчитывал, что они знают легенду о Маленьком Человеке — Великом Шайене, и больше мне рассчитывать было не на что. Уж будьте уверены, пока они присмотрелись что это там идет на них, они всё время стреляли в меня и одна стрела даже пробила мой пустой рукав.
Но потом они притормозили, перешли на легкую рысь, потом на шаг, все ещё сжимая кольцо вокруг меня, но озадаченные не на шутку. Ну-ну, думаю я про себя, вот теперь самое время. Я собрался сбросить с плеч мою «голову». В этот момент я проходил мимо одного из Уилкерсонов, он лежал, устремив невидящий взгляд в небо, а в груди у него торчали две стрелы. Вот тут я и отстрелил свою фальшивую голову со своих фальшивых плеч, она упала и покатилась, но из шляпы не выскочила, потому что я насадил её как следует.
Команчи остановились и застыли как вкопаные. Помню я тогда подумал: «Ага, клюнули, сукины дети, попались, значит, да? Жаль, я забыл боевую песнь Маленького Человека, а то запел бы».
Но никуда они не попались. Один из воинов вдруг выехал вперёд, подцепил мою голову-рубашку своим коротким копьем, посмотрел на неё внимательно и выкинул прочь. А потом они взяли меня в плен…
Что ж, я бы не сказал, что это был полный провал. Если бы не мой трюк, они бы меня убили. А я получил ценный урок: не пытайся водить за нос индейца, который уже общался с бледнолицыми. Команчи ведь уже лет сорок творили набеги на тот тракт…
Они меня не обижали; наверно, хотели обменять на ружья, порох или ещё что-нибудь. Но так уже вышло, что, будучи приставлен пасти их лошадей, я однажды ночью спёр одну и смылся. Но она — лошадь-то — долго не протянула, пала, потому что скачка была бешеная. Дальше я шёл пешком, и пока добрался до Хаоса, городка в горах к северу от Санта-Фе, как раз кончилось лето.
Я к тому моменту уже давным давно не видел никакого жилья и потому страшно обрадовался убогим хижинам индейцев-пуэбло, хотя вообще-то эту породу краснокожих я не очень-то любил. Они с незапамятных времен пахали землю и жили оседло, сбившись в кучу, словно летучие мыши. У их ног лежала огромная страна, а они уткнулись в свой жалкий клочок земли, на котором выращивали бобы. Команчи время от времени нападали на них, а также Навахи и Апачи. Ручной индеец дикому не товарищ…
А неподалёку от поселка пуэбло стоял и белый городишко, туда я и направился. После перехода по пустыне да и по горам вид у меня, конечно, был — не дай Бог. Бывало нагнусь над лужей, воды напиться — зажмуриваюсь, чтобы не видать своей рожи.
Потому-то я не могу осуждать одного знаменитого человека за то, как он повел себя, когда я постучал в его дверь. Я, помню, увидел его глинобитный дом с внутренним двориком, как водится в тех местах, и, помню, подумал, что здесь мне, может быть, что-нибудь подадут. Поднимаюсь на веранду, а дверь в комнату как раз открыта, потому как жара стояла ужасная; заглянул я в прохладную полутёмную комнату и кричу:
— Эй, есть кто дома?
Тут из полумрака выходит субъект, росту примерно моего — коротышка, то есть — с рыжими усами и кривоногий до ужаса; выходит он, значит, и говорит:
— Пошёл вон отсюда, дрянь лохматая!
Ну, я и пошёл, потому как вид у него был серьёзный. А потом один мексиканец, у которого я выклянчил пару лепешек, сказал мне, что это был «сеньор Кит Карсон»…
Через пару дней я добрался до Сайта-Фе. Город лежал в долине, зажатый со всех сторон горами, то и дело попадались мексиканки в ярких юбках и с голыми плечами, индейцы пуэбло, что торговали каким-то хламом; встретилось два-три юта в красных одеялах — расхаживали задрав нос; были ещё испанские ковбои-вакеро в тесных штанах с разрезами у лодыжек; ну, а кроме того, всякая обычная публика, какую встретишь где угодно. По тем временам город был довольно большой для тех мест, но с первого взгляда вы бы его не оценили. Почти все дома были глинобитные, из высушенной грязи, короче говоря, и потому казались какими-то аляповатыми, словно детишки их слепили из глины. Даже дворец губернатора, что стоял на площади, был той же постройки. Ежели, к примеру, вам по душе Сент-Луис, то Санта-Фе вам явно не подошёл бы, потому как один хороший дождь мог превратить его в большую грязную лужу.
Но меня этот город устраивал, мои дела пошли тут значительно лучше, чем в Сент-Луисе. Не скажу, что я разбогател — нет, я и не пытался. Я сошёлся с одной толстой мексиканкой, что торговала на улице всякой мексиканской снедью — чили-кон-корне, тамалес и т. д. — от которой внутри все горит; тут же на улице её и готовила на углях. Уж больно я был худой, она меня и пожалела — так все это и началось. Ну, а потом, чуть позже, я уже перебрался в её глинобитный дом, где кроме нас с нею было ещё человек пять-шесть детей, а мужа не было — он то ли сбежал, то ли погиб, она — точно не знала. Иногда ей казалось, что сбежал, и тогда она грозила мне, что вот он вернется и зарежет меня; а иногда она думала, что он погиб — и тогда начинала тащить меня к священнику, чтобы он нас поженил.
Эстреллита всё время распекала меня на чем свет стоит, а иногда до того распалялась, что грозила меня зарезать, но я со временем понял, что это в ней просто мексиканский темперамент кипит, и её совсем не трудно вернуть в доброе расположение духа, надо только сказать ей что-нибудь эдакое милое, например: «Ах ты, мой маленький чили-перчик», или ещё что-нибудь в том же роде. Кстати, о перце — я испоганил себе желудок на многие годы огненной испанской жратвой, и на языке заимел за эти месяцы больше мозолей, чем на руках. Потому как я ничего не делал. Целыми днями валялся где-нибудь в тени, а ближе к вечеру, когда жара спадала и каждое движение уже не причиняло мучительных страданий, я, бывало, собирался с силами и тащился в кабак, где сидел и опрокидывал стакан за стаканом вино, расплачиваясь деньгами, которые давала мне Эстреллита.
Мне было всего шестнадцать, и моральный облик у меня был никудышний. Я решил, что это у меня фамильное (вспомните моего братца Билла) и не терзался угрызениями совести. Вообще-то, если хочешь по-настоящему расслабиться, надо просто пасть на самое дно — и сразу почувствуешь себя счастливым человеком. Я вам точно говорю: моральные устои — источник всех проблем.
Короче говоря, я, наверное, скончался бы от цирроза печени — при своей тогдашней диете-то; спасло меня то, что как-то раз в кабаке наткнулся я на одного бывалого парня. Лет ему было под семьдесят, весь зарос седым волосом, дефект речи к тому ж — говорит, мол, Апачи его мальчишкой ещё поймали и пытали. А ещё сказал он, что обучился старательному делу и специалист, мол, высокого класса. Все звали его Чарли Бешеный, или Локо Карлос — смотря кто на каком наречии изъяснялся — ну и сами можете судить, какой репутацией он пользовался как старатель.