Маленький человек из Архангельска
Шрифт:
— Очевидно, в Париже или другом большом городе — Лионе, Бордо, Марселе. Еще за границей.
— Вы можете составить список французских торговцев марками?
— Основных, да.
— Я разошлю письма и предупрежу их. Теперь, господин Мильк… — Комиссар встал и запнулся, словно самая неприятная задача была еще впереди. — Мне остается просить вас разрешить двум моим людям отправиться с вами к вам домой. Я, конечно, могу получить постановление об обыске, однако, учитывая нынешнее положение дел, мне бы хотелось действовать менее официально.
Иона тоже встал. Причин для отказа у него не было: ему нечего прятать, да и сила не на его стороне.
— Сейчас?
— Желательно, да.
Чтобы он не успел скрыть чего-нибудь? Как это смешно и трагично! А началось все с невинной фразы: «Она уехала в Бурж». Ле Бук, так же невинно, поинтересовался: «На автобусе?» И пошли кругами волны, валы, они захлестнули рынок и достигли в конце концов центра города — комиссариата. Он больше не господин Иона, букинист с площади, с которым все весело здоровались.
Для комиссара в его бумагах он — Иона Мильк, родившийся в Архангельске, в России, 21 сентября 1916 г., получивший французское гражданство 17 мая 1938 г., освобожденный от воинской повинности, еврей по национальности, принявший католичество в 1954 г. Оставалось лишь выяснить последнее обстоятельство дела, к чему он был совершенно не готов. Мильк и комиссар стояли.
Разговор, или, вернее, допрос, казалось, завершился. Г-н Дево поигрывал очками; время от времени стекла отражали солнце.
— В сущности, господин Мильк, у вас есть очень простой способ доказать, что эти марки у вас были.
Иона, не понимая, смотрел на него.
— Они составляют, как вы сказали, капитал в несколько миллионов. Вы купили их на свои доходы, и, следовательно, по вашим налоговым декларациям можно проследить размеры вложенных вами сумм. Заметьте, что лично меня это не касается — это компетенция налогового управления.
Иона заранее знал, что и здесь его загонят в угол. Ему не удастся заставить власти понять простую истину. Он никогда не покупал марки ценой в пятьдесят, сто, триста тысяч франков, хотя такие у него тоже были. Одни он отыскал с лупой в руке, другие — удачно выменял. Как заметил комиссар, Мильк жил очень скромно. Чего ради он станет беспокоиться при нынешнем положении вещей?
Важно одно: Джина его боялась. Уже на пороге кабинета он в свою очередь робко спросил:
— Она в самом деле сказала, что я когда-нибудь ее убью?
— Так следует из показаний свидетелей.
— Нескольких?
— Уверяю вас, да.
— Она не сказала почему?
— Вы настаиваете, чтобы я ответил? — Г-н Дево, поколебавшись, закрыл дверь, которую только что отворил.
— Да.
— Обратите внимание, что в ходе разговора я и словом не обмолвился об этом. По крайней мере дважды, говоря о вас, она сказала: «Он развратник».
Иона покраснел. Этого он уж никак не ожидал.
— Поразмыслите, господин Мильк. На днях мы продолжим разговор, а сейчас инспектор Баскен с коллегой пойдут с вами.
Фраза комиссара не возбудила в Ионе негодования; ему показалось, что он начинает наконец понимать. Занимаясь чем-нибудь, он часто замечал, что Джина украдкой наблюдает за ним, а стоило ему поднять голову, она приходила в замешательство. В эти минуты она смотрела на него так, как сейчас поглядывали порой Баскен и комиссар. И все же она жила с ним. Наблюдала за ним днем и ночью, но, несмотря на это, не привыкла к нему — он оставался для нее загадкой. Еще работая у него прислугой, она, должно быть, задавалась вопросом, почему он не ведет себя с нею так же, как другие мужчины, включая Анселя. Одевалась она всегда легко: ее движения отличались бесстыдством, которое можно принять за авансы. Неужели она в то время считала его импотентом или, чего доброго, приписывала ему специфические наклонности? Он вспомнил, как она была серьезна и озабочена, когда он заговорил о женитьбе. Вспомнил, как она, раздеваясь в первый вечер после свадьбы, бросила ему, когда он одетый слонялся по комнате, не смея на нее взглянуть:
— Ты не собираешься раздеваться?
Джина, казалось, ждала, что обнаружит в нем что-нибудь ненормальное. На самом же деле он стеснялся своего тела, слишком розового и пухлого. Она разобрала постель, легла, раздвинув колени, и стала смотреть, как он раздевается; когда он неуклюже приблизился, она воскликнула со смехом, вызванным, по-видимому, беспокойством:
— Ты в очках?
Иона снял их. Во время близости у него было ощущение, что Джина наблюдает за ним; она не разделяла и даже не притворялась, что разделяет его наслаждение.
— Гляди-ка! — произнесла она.
Что это значило? Что он, вопреки всему, добился своего? Что он, несмотря на некоторые внешние странности, оказался нормальным мужчиной?
— Спим?
— Как хочешь.
— Спокойной ночи.
Она его не поцеловала, а он не осмелился. Комиссар заставил его вспомнить, что за два года они ни разу не поцеловались. Он несколько раз пробовал это сделать, но она отворачивалась — правда, нерезко, без видимого отвращения. Хоть они и спали вместе, Иона приближался к ней как можно реже, потому что она всегда оставалась холодной; под утро Иона порой слышал, как она, тяжело дыша, вертится в постели с мучительным «ох», но он не открывал глаз и притворялся спящим.
Как только что сказал комиссар — дальнейшие вопросы еще впереди. Чего боялась Джина? Быть может, его спокойствия, доброты, стыдливой нежности, когда она возвращалась домой после своих похождений? Порой казалось, что она напрашивается на побои. Избей он ее, стала бы она меньше бояться? Перестала бы считать его развратником?
— Баскен! — позвал комиссар, выходя в коридор. Иона увидел инспектора, который, сняв пиджак, работал в одном из кабинетов. — Возьмите кого-нибудь и отправляйтесь с господином Мильком.
— Слушаюсь, господин комиссар.
Баскен, видимо, знал, что должен делать, так как за разъяснениями обращаться не стал.
— Данбуа! — в свою очередь крикнул он, обращаясь к кому-то, сидевшему в другом кабинете.
И тот, и другой были в штатском, но все на Старом Рынке и в городе их знали.
— Подумайте, господин Мильк, — на прощание повторил Дево.
Иона думал, но не о том, что имел в виду комиссар.
Он не искал больше способов защиты, ответов на нелепые обвинения, которые ему предъявляли. Его занимал спор с самим собой, спор, несравненно более трагичный, чем история про женщину, разрезанную на куски. И вот что удивительно: они были правы, но не так, как предполагали, и Мильк внезапно почувствовал себя в самом деле виновным. Он не избавлялся от Джины, не выбрасывал ее труп в канал. Не был он и развратником — в том смысле, как они это понимали, не имел никаких отклонений в половой жизни. Он не разобрался еще в своем положении: откровение явилось ему совсем недавно, когда он меньше всего ожидал — в атмосфере безразличия, царящей в казенном кабинете.