Маленький человек из Архангельска
Шрифт:
— Все очень просто, — ответил Иона, пытаясь улыбнуться.
— Возможно, не так уж и просто! — серьезным тоном и с раздосадованным видом промолвил инспектор.
6. Полицейский на велосипеде
Быть может, Баскен надеялся, что Иона одумается и признается? Или просто хотел лишний раз подчеркнуть неофициальный характер визита? Во всяком случае, перед уходом он опять повел себя, как вначале, — принял вид случайного посетителя и, повернувшись спиной к букинисту, стал листать книги. Наконец посмотрел на часы, вздохнул и взял со стола шляпу.
— Мне пора. У нас еще будет возможность поговорить.
Баскен сказал это не с угрозой, а так, словно перед ним стояла еще не решенная задача. Иона проводил его до двери, которая оставалась открытой, и по привычке всякого торговца окинул взглядом улицу. Он был встревожен. Когда он повернулся направо, солнце ударило ему в лицо и он не смог различить лиц людей, стоявших вокруг Анджелы. В одном он был уверен: торговку овощами окружала группа людей, в основном женщин, смотревших в его сторону. Повернувшись налево, он увидел другую группу на пороге бара Ле Бука; в центре ее виднелся бело-голубой комбинезон и забрызганный кровью фартук Анселя. Выходит, они раньше него были в курсе событий и следили за визитом инспектора. Через распахнутую настежь дверь они могли слышать обрывки разговора, когда Иона повышал голос. А может, некоторые даже незаметно подошли поближе?
Иона скорее был оскорблен, чем напуган. Они вели себя недостойно по отношению к нему, а он этого не заслуживал. Ему стало стыдно, что он так поспешно вернулся в лавку, словно убежал от них, но он не мог вот так, без подготовки, выдержать их враждебное любопытство. А в том, что их молчание враждебно, сомнений не было. Лучше бы они выкрикивали оскорбления и свистели. Итак, ему придется сносить это молчание много дней, жить отрезанным от всего мира.
Он попытался продолжать работу, не понимая толком, что делает; за несколько минут до четырех, по обыкновению, посмотрел на часы. В это время он обычно пил кофе у Ле Бука. Стоит ли менять привычки? Искушение было велико — это ведь самое простое решение. Но что бы ни думал Баскен, именно из верности Джине, ради Джины он постарается жить как раньше.
Когда Иона вышел за порог, за ним уже никто не следил; рыжая собака Шенов, спавшая на солнце, лениво подошла, обнюхала его пятки и подставила голову, чтобы он ее приласкал. В баре Ле Бука сидел лишь какой-то незнакомец да старый бродяга жевал в углу краюху хлеба с колбасой.
— Привет, Фернан. Чашку кофе, пожалуйста, — произнес Иона, внимательно следя за модуляциями своего голоса.
Он старался оставаться естественным. Фернан молча подставил чашку под хромированный кран и пустил пар; он отводил глаза в сторону, ему явно было неловко, словно он сомневался, не следует ли вести себя с Ионой более жестко. Мильк понимал: Ле Бук не может иначе.
Сейчас весь Старый Рынок ополчился на него, включая, вероятно, и тех, кто вообще ни о чем не знал. Иона не заслуживал этого — не только потому, что не был виноват в том, в чем его могли обвинить, но и потому, что его всегда незаметно, неслышно вынуждали жить, как они, с ними, походить на них. Несколькими днями раньше ему казалось, что благодаря терпению и покорности ему это удалось. Он вел себя смирно. Не забывал, что он иностранец, сын другого народа, родившийся в далеком Архангельске и перипетиями войны и революции заброшенный в маленький городок в Берри.
Шепилович, например, таким смирением не обладал.
Эмигрировав во Францию, он тем не менее не упускал случая критиковать страну и ее обычаи, судить о ее политике; даже Константин Мильк, держа рыбную лавку, часто разговаривал с Натальей по-русски в присутствии покупателей. Никто на него за это не сердился. Быть может, потому, что он ничего не просил и не обращал внимания на мнение соседей? Знавшие его и сейчас отзывались о нем с симпатией, как о личности сильной и колоритной. Иона же — может быть, потому, что первые сознательные его впечатления относились к Старому Рынку — всегда пытался с ним слиться. Он не требовал от соседей, чтобы они считали его за своего.
Он чувствовал, что это невозможно. Он вел себя со сдержанностью приглашенного, каким в самом деле считал себя. Ему дали возможность существовать, открыть лавку. Каждое утро его окликали:
— Привет, господин Иона!
На свадебный ужин он пригласил тридцать человек; у выхода из церкви весь рынок выстроился шпалерами.
Почему же отношение окружающих внезапно изменилось? Иона готов был поклясться, что все происходило бы иначе, случись такое с одним из них. Он же за один день вновь стал чужаком, представителем другого клана, другого мира, пришедшим есть их хлеб и взявшем одну, из их дочерей. Он не сердился, не раздражался, не страдал от этого и с настойчивостью Баскена повторял про себя:
«Почему?»
Ему было тяжело сидеть здесь, в баре Фернана — его втором доме, — и видеть, что хозяин молчит с отсутствующим видом. Иона не спросил, как в прошлый раз, сколько с него, а просто положил мелочь на линолеум стойки.
— До свидания, Фернан.
— До свидания.
Не «до свидания, господин Иона», как обычно, а безразлично и холодно «до свидания».
Так продолжалось четыре дня — с понедельника до пятницы. От Джины ничего не было. В газетах о ней тоже не писали. В какую-то минуту он подумал, что Марсель сбежал из тюрьмы и они встретились, но в таком случае об этом стало бы известно. Усилием воли он четыре дня оставался прежним: вставал в обычное время, ходил на другую сторону площади за рогаликами, варил кофе, чуть позже — поднимался наверх и прибирал спальню, а в десять отправлялся к Ле Буку. В среду там находился Луиджи, и у Ионы хватило мужества не отступить. Он ожидал, что Палестри, уже подвыпивший, резко заговорит с ним. Напротив, его встретило всеобщее молчание, при его появлении все прервали разговор, за исключением какого-то неизвестного, беседовавшего с Ле Буком: тот произнес еще несколько фраз, удивленно огляделся и в замешательстве умолк.
Каждый день, в двенадцать. Иона шел к Пепито, и ни он, ни его племянница ни разу не вступили с ним в разговор. Вдовец продолжал подмигивать, но не жил ли он тоже — и уже давно — в другом мире? В букинистическую лавку посетители все еще ходили, правда, реже; г-жа Лальман не появлялась, хотя дочь ее наверняка дочитала книги. Часто по два часа к нему никто не заходил, и он, чтобы не сидеть без дела, принимался наводить порядок на полках, перетирать книги одну за другой; ему попадались забытые издания, стоявшие у него годами.
Так он проводил часы, сидя на бамбуковой стремянке и глядя сверху то на пустынную площадь, то на пеструю рыночную толпу.
Он не сказал Баскену о пропаже марок. Неужели и это обернется против него? Инспектор лишь спросил, были ли у Джины с собой деньги, и он правдиво ответил, что, по-видимому, немного. Иона начал опасаться, не случилось ли с Джиной несчастья. По меньшей мере однажды — он знал это точно — она провела ночь с уроженцем Северной Африки в жалких меблирашках на Верхней улице. Неужели на этот раз ей попался какой-нибудь садист, или сумасшедший, или один из тех отчаявшихся, что убивают из-за нескольких сотен франков? Успокаивало одно: она забрала с собой марки, и поэтому он почти с уверенностью мог отбросить страшное предположение.