Маленький человек из Архангельска
Шрифт:
— Что вы хотите?
— Я по повестке, — пробормотал Иона.
— Дайте сюда.
Бригадир взглянул на него, скрылся за дверью, вернулся и сказал:
— Подождите немного.
Сначала Иона стоял; стрелки часов, висевших на белой стене, показали десять, десять пятнадцать, десять двадцать. Тогда он сел, теребя шляпу и спрашивая себя, словно в приемной у врача: всех ли пришедших до него примут раньше? Однако порядок здесь был иной: выкрикнули чье-то имя, одна из сидящих на скамье женщин встала, и ее повели в сторону, противоположную той, куда ходил бригадир. Потом выкрикнули другое имя; немолодой мужчина встал и подошел к барьеру. Полицейский сказал:
— Распишитесь здесь. Теперь здесь. У вас есть четыреста двадцать два франка?
Мужчина протянул деньги, и в обмен ему выдали розовый листок бумаги, который он тщательно сложил и, прежде чем выйти, засунул в бумажник.
— Следующий!
Следующей оказалась старуха: она нагнулась к бригадиру и тихо заговорила; Иона бессознательно напряг слух, но тут раздался звонок.
— Минутку! — прервал ее человек в форме. — Гоcподин Мильк! Сюда, пожалуйста.
По коридору, куда выходили двери кабинетов, он дошел до кабинета комиссара; тот сидел за письменным столом красного дерева, спиной к окну.
— Садитесь, — сказал он, не поднимая глаз.
Он носил очки от дальнозоркости; Иона этого не знал, так как на улице встречал его без очков. Всякий раз, глядя на Иону, комиссар их снимал.
— Вас зовут Иона Мильк, вы родились в Архангельске двадцать первого сентября тысяча девятьсот шестнадцатого года, получили французское гражданство семнадцатого мая тысяча девятьсот тридцать восьмого года?
— Да, господин комиссар.
Перед комиссаром лежали листки, исписанные убористым почерком; он просматривал их, освежая в памяти подробности.
— Два года назад вы женились на Эжени Луизе Жозефине Палестри?
Иона кивнул; комиссар откинулся на спинку кресла, несколько секунд поиграл очками, потом спросил:
— Где ваша жена, господин Мильк?
Услышав, что к нему обращаются по фамилии, от чего он отвык. Иона смешался.
— Не знаю, господин комиссар.
— Отсюда следует, — комиссар постучал очками со сложенными роговыми дужками по лежащим перед ним листкам, — что вы представили по крайней мере две различные версии ее отъезда.
— Сейчас я объясню…
— Минутку. С одной стороны, большинству своих соседей вы добровольно и при свидетелях объявили, сначала в четверг утром, потом в четверг днем и в пятницу, что ваша жена уехала из города в четверг автобусом семь десять.
— Верно.
— Она уехала на автобусе?
— Нет. Но я так сказал.
Все началось сначала. Перед комиссаром лежало донесение инспектора Баскена, по памяти восстановившего их разговор.
— С другой стороны, когда позже вас опрашивал один из моих сотрудников, вы заявили, что ваша жена уехала в среду вечером.
Иона открыл было рот, но резкий удар очками по папке остановил его.
— Минутку, господин Мильк. Прежде всего я хочу поставить вас в известность, что к нам поступило заявление об исчезновении человека.
Кто его подал? Луиджи? Анджела? Или Фредо? Спросить Иона не осмелился.
— Дела такого рода, как правило, очень деликатны, особенно когда речь идет о женщине, тем более замужней. Я вызвал вас, чтобы вы ответили на мои вопросы; при этом мне придется касаться довольно интимных подробностей. Само собой разумеется, что я ни в чем вас не обвиняю и вы имеете право не отвечать.
— Я прошу только…
— Позвольте мне договорить. Сперва я хочу вкратце обрисовать ситуацию.
Комиссар надел очки и взял другой лист, на котором, видимо, набросал какие-то заметки.
— Вам сорок лет, вашей жене, известной под уменьшительным именем Джина, двадцать четыре. Если я правильно понимаю, до встречи с вами она не была образцом добродетели, и как сосед вы знали о ее поведении. Это так?
— Так.
Жизнь, описанная несколькими казенными фразами, показалась Ионе отвратительной.
— Зная все указанные обстоятельства, вы тем не менее женились на ней и, чтобы иметь возможность сочетаться церковным браком — условие, без соблюдения которого Палестри не дали бы согласия, — перешли в католицизм и приняли крещение.
Для Ионы это был удар: оказывается, за те пустые дни, что он прожил, по его делу проведено серьезное дознание. Неужто они расспросили и аббата Гримо, и прочих, чьи имена, возможно, сейчас прозвучат?
— Я хотел бы, господин Мильк, попутно задать вам вопрос, не имеющий отношения к делу. Вы еврей, не так ли?
— Да, — ответил Иона, словно стыдясь, впервые в жизни, своей национальности.
— Во время оккупации вы находились здесь?
— Да.
— Вы помните, что определенный период времени немецкие власти обязывали людей вашей национальности носить на одежде желтую звезду?
— Да.
— Как же случилось, что вы такой звезды не носили и вас тем не менее не тревожили по этому поводу?
Чтобы сохранить спокойствие, Ионе пришлось вонзить ногти в ладони. Что он мог ответить? Отречься от своих близких? Он никогда не чувствовал себя евреем.
Он никогда не считал, что отличается чем-то от тех, кто его окружал на Старом Рынке, а они, благодаря его светлым волосам и голубым глазам, и не подозревали, что он принадлежит к другой расе. Он не носил желтую звезду не для того, чтобы их обмануть; он рисковал попасть из-за этого в концентрационный лагерь или быть расстрелянным. Но он шел на риск сознательно: ему хотелось быть как все. Все это раскопал не комиссар, который его не знал. И не Баскен, находившийся в то время в немецком плену. Это рассказал кто-то другой, кто-то с рынка, один из тех, кто каждый день сердечно с ним здоровался.