Малина
Шрифт:
… она уже не чаяла выбраться из этого дикого места, где были только ветлы, ветер и вода… ветлы все больше шушукались, они смеялись, вскрикивали, стонали… чтобы ничего этого не слышать, она обхватила голову руками… Она не могла двинуться ни вперед, ни назад, у нее был выбор лишь между водой и всевластием ветел.
Антуанетта Альтенвиль стоит на вокзале в Зальцбурге у поезда на другой стороне перрона и прощается со знакомыми, отъезжающими в Мюнхен. Мне всегда был противен этот вокзал с бесконечным ожиданием поездов, с пограничными формальностями, но на сей раз ничего оформлять не надо, ведь я остаюсь здесь, я в своей стране. А вот подождать мне все же придется, пока Антуанетта не попрощается и не перецелуется со всеми, после чего она милостиво машет рукой отходящему поезду, словно ей надо напутствовать целые людские полчища, и про меня она, разумеется, не забыла тоже. Атти безумно рад моему приезду, он скоро будет участвовать в регате, как, я этого не знаю? Антуанетта вечно забывает, чем интересуется ее собеседник, так значит, Атти хочет завтра утром поехать со мной в Санкт-Гильген, в этой первой регате он, разумеется, еще не участвует. Я слушаю Антуанетту и не очень ей верю. Почему Атти меня ждет, я не понимаю, Антуанетта, видимо, тоже, она это просто выдумала из чистой любезности.
— Тебе привет от Малины, — сухо говорю я.
— Спасибо, почему же вы не вместе, нет, надо же, эти люди в разгар лета еще работают! Как он там,
То, что она считает Малину сердцеедом, для меня такая неожиданность, что я начинаю смеяться:
— Но, Антуанетта, ты, наверно, путаешь его с Алексом Флейссером или с Фрицем.
— Ах, так ты теперь с Алексом?
Я добродушно отвечаю:
— Ты, кажется, сошла с ума.
Однако не могу отделаться от представления, как сердцеед Малина сидит один в венской квартире и сердце у него щемит. Антуанетта теперь ездит на «ягуаре», английские машины, видите ли, единственно стоящие, она быстро и уверенно выезжает из Зальцбурга по одной из открытых ею объездных дорог. Она удивляется тому, что я благополучно доехала, про меня вечно рассказывают такие потешные истории, я-де никогда никуда не приезжаю, во всяком случае, не приезжаю вовремя и в то место, где меня ждут. Я обстоятельно рассказываю, когда я в первый раз была в Санкт-Вольфганге (главное я опускаю — некий вечер в номере отеля), и что все это время лил дождь, и вообще, поездка оказалась бессмысленной. Хотя я сейчас уже не все помню, я пускаю в ход дождь, чтобы Антуанетта теперь, в виде возмещения, могла предложить мне безоблачный, солнечный Зальцкаммергут. Тогда мне удавалось лишь изредка на часок встретиться с Элеонорой, поскольку она работала на кухне «Гранд-отеля». Антуанетта раздраженно перебивает меня:
— Нет, ну ты скажешь тоже, Лора — да как это может быть? На какой кухне? В «Гранд-отеле», так его же давно нет, они обанкротились, но жить там было совсем недурно!
И я поспешно хороню Элеонору и отказываюсь просвещать Антуанетту и растравлять себя. Нельзя мне было снова сюда приезжать.
У Альтенвилей за чаем уже пятеро гостей, еще двое должны подойти, а у меня не хватает мужества сказать: но вы же мне обещали, что у вас никого не будет, полная тишина и покой и только мы в узком кругу! А завтра, значит, придут супруги Ванчура, они сняли здесь дом на лето, и в конце недели — еще только сестра Атти, которая настаивает на том, чтобы притащить с собой Бэби, а эта Бэби — ты меня слушаешь? — невероятная история, она женила на себе в Германии этого Ротвица, это же прирожденная авантюристка, в остальном-то она по рождению не Бог весть кто, говорят, она пользуется там succ`es fou [41] , немцы клюют на все подряд, они всерьез думают, будто она в родстве с Кински и с ними, с Альтенвилями, не перестаешь удивляться. И Антуанетта не может перестать удивляться.
41
Бешеным успехом (фр.).
Я тихонько смываюсь с чаепития, брожу по городку и по берегу озера и, раз уж я здесь, делаю визиты. Люди в таких местах поразительно меняются. Чета Ванчура извиняется за то, что сняла дом на Вольфгангзее, я их в этом не упрекаю, я ведь тоже здесь. Кристина безостановочно носится по дому, нацепив старый фартук, чтобы под ним не видно было платья от Сен-Лорана. Это чистая случайность, ей было бы куда приятней в штирийской глуши. Однако теперь семейство Ванчура все-таки здесь, хотя что-что, а уж Зальцбургский фестиваль им сто лет не нужен. Кристина сжимает голову в ладонях, все здесь действует ей на нервы. Она сажает в огороде салат и зелень, во все, что бы ни готовила, она кладет эту свою зелень, они живут здесь так просто, невероятно просто, сегодня Ксандль варит просто молочную рисовую кашу, у Кристины свободный вечер. Она опять прикладывает ладони к вискам, запускает пальцы в волосы. Купаться они практически не ходят, всюду натыкаешься на знакомых, — такие вот дела. Потом Кристина спрашивает:
— Вот как? У Альтенвилей? Ну понятно, это дело вкуса, Антуанетта, конечно, очаровательна, зато Атти, как ты только выдерживаешь, мы с ним не общаемся, я думаю, он завидует Ксандлю, и все.
Я удивленно спрашиваю:
— Как это может быть?
Кристина пренебрежительно замечает:
— Атти ведь тоже когда-то писал картины или рисовал, даже не знаю, ну вот, он и не переносит, когда другой человек что-то может, как, например, Ксандль. Все они такие, эти дилетанты, для меня знакомство с ними ничего не значит, Атти я практически совсем не знаю, Антуанетту, бывает, встречаю и здесь, в городке, и в Зальцбурге, у парикмахера, нет, в Вене — никогда, в сущности, они же непробиваемо консервативны, в чем ни за что не признаются, даже Антуанетта, хотя у нее море обаяния, но в современном искусстве она, простите, ни бум-бум, однако, выйдя замуж за Атти Альтенвиля, она ведь не прогадала, — Ксандль, я что думаю, то и говорю, и я такая, какая есть, послушай, ты меня сегодня просто бесишь! А детям я еще хорошенько всыплю, если кто из них опять сунется на кухню. Пожалуйста, наберись храбрости и скажи как-нибудь Атти: «Господин доктор Альтенвиль», хотела бы я видеть, какую он скорчит рожу, он ведь даже мысли такой не допускает, этот убежденный республиканец с его красноватой окраской, и пусть даже на его визитной карточке сто раз будет написано: «Д-р Артур Альтенвиль», ему это приятно только потому, что каждый пока еще знает, кто он. Вот такие они все!
В соседнем доме, у Мандлей, которые год от году все больше американизируются, сидит в living-room [42] какой-то молодой человек, Кэти Мандль шепчет мне, что он outstanding [43] , если я верно поняла, писатель, и, если разобрала, его фамилия не то Маркт, не то Марек, я еще ничего из написанного им не читала и о нем не слышала, должно быть, его только что открыли, или он ждет, когда его откроют, — благодаря Кэти. Не проходит и десяти минут, как он начинает с неприкрытой алчностью расспрашивать меня об Альтенвилях, я даю скупые ответы, а иногда и вовсе никаких. Чем, собственно, занимается граф Альтенвиль? — спрашивает юный гений и продолжает в том же духе: давно ли я знаю графа Альтенвиля, и правда ли, что я с ним в дружбе, и верно ли, что граф Альтенвиль… Нет, понятия не имею, я еще никогда его не спрашивала, чем он занимается. Я? Может быть, недели две. Ходить на яхте? Может быть. Да, по-моему, у них есть две лодки, или три, я не знаю. Вполне возможно. Чего хочет господин Маркт или господин Марек? Приглашения к Альтенвилям или только повода без конца произносить эту фамилию? Кэти Мандль толстенькая и приветливая, красная как рак, потому что настоящий загар к ней не пристает, говорит она в нос на своем венско-американском или американско-венском наречии. В семье она великая яхтсменка, единственная серьезная danger [44] для Альтенвилей, если исключить Лайбла как профессионала. Господин Мандль говорит мало и кротко, охотнее молчит и смотрит. Мне он сообщает: «Вы не представляете, какая энергия таится в моей жене: если она не отправляется сразу на свою яхту, то каждый день перекапывает наш сад и переворачивает вверх тормашками весь дом. Некоторые люди действительно живут, а другие на них смотрят, я принадлежу к тем, кто смотрит. Вы тоже?»
42
Гостиная (англ.).
43
Выдающийся (англ.)
44
Опасность (англ.).
Не
45
Международный союз парусного спорта (англ.).
— Добрый вечер, Анни!
Старая Йозефина ковыляет по коридору, я сияю и смеюсь:
— Добрый вечер, Йозефина!
Ни Антуанетта, ни весь этот Санкт-Вольфганг меня не доконают, ничто не заставит меня дрогнуть, ничто не помешает моему Воспоминанию. Но у себя в комнате, где я вправе выглядеть так, как я выгляжу, я тоже не падаю без сил, потому что вижу письмо, лежащее на умывальном столике рядом с тазом из старинного фаянса. Сперва я мою руки, осторожно сливаю воду в ведро и ставлю на место кувшин, а потом сажусь на кровать, держа в руках письмо от Ивана, которое он отправил еще до моего отъезда, не забыл об этом, не потерял адрес, я целую письмо много раз и думаю о том, как мне его вскрыть — осторожно отклеить край, а может, взрезать конверт маникюрными ножницами или ножом для фруктов, я разглядываю марку, на ней опять женщина в национальном костюме, почему? Я не хочу прямо сейчас читать письмо, хочу сначала послушать музыку, потом долго лежать без сна, с письмом в руках, читать свое имя, написанное рукой Ивана, положить письмо под подушку, потом его все-таки вытащить и ночью осторожно вскрыть. Стук в дверь, Анни осторожно всовывает голову:
— Пожалуйте ужинать, милостивая государыня, господа уже прошли в залу.
Вот как это здесь называется — «зала», а ведь мне надо быстренько причесаться, подправить макияж, при этом я еще разок подхихикиваю над Альтенвилевой «залой», так что времени у меня мало. После донесшегося снизу глухого удара гонга я, прежде чем погасить свет, вскрываю конверт. Я не вижу никакого обращения, на листе бумаги всего только раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь строк — ровно восемь строк, а в конце, под ними, я читаю: Иван.
Я бегу вниз, в залу, и теперь могу сказать:
— Воздух здесь упоительный, я ходила гулять и заглянула кое к кому из друзей, но главное — воздух, природа после большого города!
Антуанетта своим уверенным резким голосом называет несколько имен, рассаживает гостей. Сначала подают обыкновенный суп с ливерными клецками. Принцип Антуанетты, особенно здесь, в их санкт-вольфгангском доме, — придерживаться старой венской кухни. На стол у нее не должно попадать ничего ненадежного, новомодного, также ничего французского, испанского и итальянского, здесь вы не испытаете неприятного удивления от переваренных спагетти, как у Ванчура, или вязкого пресного сабайона, как у Мандлей. Возможно, тем, что названия блюд и сами блюда остаются у нее неподдельными, Антуанетта обязана фамилии Альтенвиль, и она знает, что большинство гостей и родственников понимает этот ее принцип. Даже если предположить, что ничего венского больше нигде не останется, — у Альтенвилей, пока они живы, можно будет есть настоящий сливовый компот, королевскую картошку и жаркое по-гусарски, у них не будет водопровода и центрального отопления, полотенца будут по-прежнему из домотканого полотна, и в доме будет вестись «непринужденный разговор» (не путать с «беседами», «обсуждениями», «спорами») — исчезающая разновидность невесомого скольжения слов мимо присутствующих, которое способствует перевариванию пищи и поддерживает хорошее настроение. Чего не понимает Антуанетта, так это того, что ее художественное чутье в этих областях развилось более всего благодаря духу семьи Альтенвиль и менее всего благодаря ее собственным несколько путаным познаниям и случайным приобретениям образцов современного искусства. Половина гостей вынуждена сегодня говорить по-французски из-за дальних родственников Атти — какого-то дядюшки Бомона и его дочери Мари. Когда французский начинает одолевать, Антуанетта перебивает разговор просьбой: «Атти, будь так добр, очень дует, ну да, я же чувствую, дует вон оттуда!» Атти встает два раза подряд, плотнее задергивает занавеси, вертит и дергает оконные шпингалеты. «Наши теперешние мастеровые — это же просто халтурщики!» «Mais les artisans chez nous, je vous en prie, c'est partout la m^eme chose! Mes chers amis, vous avez vu, comment on а detruit Salzbourg, meme Vienne! Mais chez nous `a Paris c'est absolument le m^eme, je vous assure!» [46] — «Знаешь, Антуанетта, я поражаюсь, как ты нынче все добываешь! Да, без Антуанетты, — но ей хорошенько достается! Нет, мы заказали себе совсем простой сервиз из Италии, из Вьетри, это там на юге, да ты же знаешь, не доезжая Салерно!» И мне вспоминается чудесное большое блюдо из Вьетри, серо-зеленое, с растительным орнаментом, оно сгорело, исчезло, это было первое мое блюдо для фруктов, почему сегодня возникает не только водка с апельсиновым соком, но и керамика из Вьетри? «Vous tes s^ure qu'il ne s'agit pas de Fayence?» [47] «Господи! — восклицает Антуанетта, — дядя Гонтран совсем сбил меня с толку, помогите мне, пожалуйста, мне только сейчас пришло в голову, что слово «фаянс», возможно, происходит от слова «Фаэнца», — или это просто одно и то же, надо же, век учись». — «Бассано дель Граппа? II faut у aller une fois, vous prenez la route, c''etait donc, tu te rappelles, Marie?» — «Non» [48] , — холодно говорит эта Мари, и старик Бомон неуверенно смотрит на дочь, потом на меня, однако Антуанетта из-за этой холодной Мари переводит разговор опять на Зальцбург и, ковыряясь в фальшивом зайце, шепчет мне: «Нет, фальшивый заяц сегодня не тот, что всегда». А потом, громко, другим: «Кстати, о «Волшебной флейте» — вы все ее смотрели? И что вы теперь скажете? Анни, передайте Йозефине, сегодня она меня ужасно расстроила, она знает чем, можете ей не объяснять. Ну а что вы прежде всего скажете о Караяне? Для меня этот человек всегда был загадкой!»
46
А наши мастеровые, я вас умоляю, везде одно и то же! Дорогие друзья, вы же видели, как разрушили Зальцбург, даже Вену! Но у нас в Париже совершенно то же самое, уверяю вас! (фр.)
47
Вы уверены, что это не фаянс? (фр.)
48
Туда стоит съездить, вы поедете по дороге, это ведь — ты помнишь, Мари? — Нет (фр.).