Малина
Шрифт:
Иван смеется и опять наклоняется к штекеру, осторожно наматывая проводок на какой-то винт.
— Тебя это удивляет?
— Да нет, почему же? Если мысленно, то у меня на совести уже десятки людей, которые меня разозлили, — говорит Иван.
Со шнуром он успешно справился, и теперь ему, пожалуй, совершенно все равно, что я хотела сказать о себе. Я быстро одеваюсь, бормочу, мне, мол, сегодня надо пораньше быть дома. Где Малина? Боже мой, скорей бы мне очутиться рядом с Малиной, ведь это опять невыносимо, не надо мне было болтать, и я говорю Ивану:
— Извини, пожалуйста, мне как-то нехорошо, нет, я кое-что забыла, ты не против, не обидишься на меня? Мне надо бежать домой, кажется, я оставила кофе на конфорке, а конфорка наверняка не выключена!
Нет, Иван никогда не бывает против.
Дома я ложусь на пол, жду и дышу, стараюсь раздышаться, но дышать все труднее, это серьезней, чем несколько экстрасистол, а я не хочу умереть до прихода
Однажды я плыла на пароходе, мы сидели в баре, — группа пассажиров, ехавших в Америку, с некоторыми я была уже знакома. Но потом один из них начал горящей сигаретой прожигать себе кожу на тыльной стороне ладони. Смеялся при этом только он сам, а мы не знали, можно нам тоже смеяться или нет. В большинстве случаев не знаешь, почему люди что-то над собой делают, они же тебе этого не говорят или говорят что-нибудь совсем другое, чтобы настоящей причины никто не узнал. В одной берлинской квартире я однажды встретилась с человеком, который пил водку, рюмку за рюмкой, но совершенно не пьянел, он разговаривал со мной еще несколько часов спустя, до ужаса трезвый, а когда нас никто не слышал, спросил, сможет ли он увидеть меня снова, он во что бы то ни стало хочет снова меня увидеть, а я так выразительно промолчала, что это было принято как знак согласия. Потом говорили о международном положении, и кто-то поставил пластинку с музыкой из фильма «L'Ascenseur pour l''echafaud» [82] . Когда тихо зазвучали первые такты песни и зашел разговор о горячей линии Вашингтон-Москва, этот человек самым непринужденным тоном, каким перед тем спрашивал, не лучше ли мне носить бархатные платья, ему было бы приятнее всего видеть меня в бархате, спросил: «Вы уже когда-нибудь кого-нибудь убили?» Я ответила самым непринужденным тоном: «Нет, разумеется, нет, а вы?» Человек сказал: «Да, я убийца». Минуту-другую я молчала, он кротко взглянул на меня и заговорил опять: «Можете мне поверить!» Да я ему и поверила, потому что это наверняка была правда, это оказался третий убийца, с которым мне довелось сидеть за одним столом, просто он был первый и единственный, кто сказал это вслух. Обе другие встречи произошли в Вене, на вечерах, а узнавала я это после, когда шла домой. Время от времени я хотела кое-что написать об этих трех вечерах, разделенных между собой годами, но только на одном-единственном листе вывела на пробу: «Трое убийц». Однако я с этим не справилась, потому что об этих троих думала сообщить лишь немногое, дабы указать на четвертого, ведь из рассказа про моих трех убийц никакого рассказа не получится, ни одного из них я больше не видела, они и по сей день еще где-то живут, по вечерам с кем-то ужинают и что-то над собой делают. Один больше не содержится в Штайнхофе, один в Америке и сменил фамилию, один пьет, чтобы делаться все трезвее, и в Берлине больше не живет. О четвертом я говорить не могу, я его не помню, я стала забывать, не помню…
82
«Лифт на эшафот» (фр.).
(Однако я налетела на колючую проволоку под током.) Все же одну подробность я вспоминаю. Когда-то я изо дня в день выбрасывала всю поданную мне еду, даже чай потихоньку выливала и, должно быть, знала, почему.
А Марсель умер так.
В один прекрасный день лик города Парижа решено было полностью очистить от клошаров. Служба социального обеспечения, служба сугубо официальная, которая обеспечивает также пристойный вид города, явилась вместе с полицией на улицу Монж, — они хотели всего только вернуть этих старых людей в жизнь, а потому первым делом их вымыть и очистить для этой самой жизни. Марсель встал и пошел с ними, человек он был вполне мирный и даже после нескольких стаканов вина все еще мудрый и нестроптивый. В тот день ему, вероятно, было совершенно безразлично, зачем они приехали, и, возможно, он даже думал, что сможет вернуться на свое удобное место на улице возле вентиляционной шахты метро, откуда идет теплый воздух. Но в общественной бане со множеством душевых Марселя, когда пришла его очередь, тоже поставили под душ, наверняка не слишком горячий, просто Марсель впервые за много лет разделся догола и стал под струю воды. Прежде чем кто-то успел сообразить и броситься к нему на помощь, он упал и сразу умер. Ты понимаешь, что я хочу сказать! Малина смотрит на меня несколько неуверенно,
Я: На месте Марселя я бы тоже от первой же струи упала мертвой.
Малина: Так что счастье постоянно было…
Я: Почему ты всегда предвосхищаешь мои мысли? Я ведь сейчас действительно думаю о Марселе, нет, я уже почти никогда о нем не думаю, это только эпизод, я думаю о себе и кое о чем еще. Марсель просто пришел мне на помощь.
Малина: «…прекрасное Завтра Духа, что не придет никогда».
Я: Нечего все время тыкать меня носом в мою школьную тетрадь. Там еще много чего было понаписано, но я сожгла ее в домовой прачечной. Я до сих пор, наверно, покрыта тонким слоем счастья, только бы на меня не хлынула вода и не смыла кое-какой запах, без которого я не могу существовать.
Малина: Давно ли ты так хорошо ладишь с миром, давно ли ты счастлива?
Я: Ты слишком пристально наблюдаешь, и потому не замечаешь ничего.
Малина: Как раз наоборот. Я именно все заметил, но никогда за тобой не наблюдал.
Я: Однако временами я даже позволяла тебе жить, как ты хотел, ни в чем не мешала, это нечто большее, это более достойно, более великодушно.
Малина: Я и это заметил, и когда-нибудь ты узнаешь, хорошо ли было меня забывать и не лучше ли опять обратить на меня внимание. Только у тебя, вероятно, не будет выбора, у тебя и теперь его уже нет.
Я: Чтобы я тебя забыла, — да как бы я могла тебя забыть! Я только пыталась, делала вид, дабы доказать тебе, что обойдусь и без тебя.
Малина находит мое лицемерие недостойным ответа, и он не станет подсчитывать, на сколько дней и ночей я его забыла, но он тоже лицемер, ибо понимает, насколько хуже любого упрека была для меня и порой еще будет его тактичность. Но мы уж как-нибудь придем к согласию, ведь мне необходима моя двойная жизнь, жизнь с Иваном и жизнь в поле Малины, я не могу быть там, где нет Ивана, но точно так же не могу прийти домой, когда там нет Малины.
Иван говорит:
— Да перестань ты об этом!
Я повторяю еще раз:
— Иван, я хотела бы тебе кое-что сказать, не обязательно сегодня, но когда-нибудь я должна тебе сказать.
— У тебя больше нет сигарет?
— Да, это я и хотела тебе сказать, у меня опять кончились мои сигареты.
Иван готов немного поездить со мной по городу и поискать сигареты, а так как их нигде нет, мы останавливаемся у отеля «Империал», и у портье Иван добывает наконец мои любимые сигареты. Я опять в ладу с миром. Даже если любишь мир только по требованию, его все-таки можно любить, и между мной и миром есть человек, который служит трансформатором, однако Иван не должен этого знать, не то он опять начнет бояться, что я его люблю, а раз он дает мне огня и я могу опять курить и ждать, мне незачем говорить: «Ты только не беспокойся, ты нужен мне лишь для того, чтобы дать огня, спасибо за огонь, спасибо за каждую зажженную сигарету, спасибо за поездку по городу, спасибо, что привез меня домой!»
Малина: Ты пойдешь на похороны Хадерера?
Я: Нет, зачем мне ходить на Центральное кладбище и простужаться? Я же могу завтра прочитать в газетах, как это было, что они там говорили, и кроме того, у меня отвращение к похоронам, ведь ныне никто не знает, как надо вести себя в случае смерти человека и как — на кладбище. Не хочу также, чтобы мне то и дело сообщали, что умер Хадерер или кто-нибудь еще. Мне ведь не сообщают то и дело, что кто-то жив. Так или иначе, мне совершенно все равно, любила я раньше кого-то или не любила, а то, что теперь я встречаю, могу встретить только определенных лиц, ибо некоторых уже нет в живых, меня не удивляет, однако по другим причинам. Может быть, ты мне объяснишь, почему я должна быть информирована о том, что господин Хадерер или другая знаменитость, какой-то дирижер или политик, банкир или философ, вчера или сегодня внезапно скончались. Меня это не интересует. Для меня никогда никто не умирает и редко кто живет, разве что на сцене моих мыслей.
Малина: Значит, я для тебя большей частью не живу?
Я: Ты живешь. Даже большей частью живешь, но ведь ты и доказываешь мне, что живешь. А что мне доказывают другие? Решительно ничего.
Малина: «…бархатная чернота бездонного неба».
Я: Это можно бы использовать. Звучит так, словно тот, кто это написал, живет. Вот, наконец-то, сюрприз.
Малина: «Перед глазами стали проплывать немигающие звезды на фоне темно-фиолетового с переходом в бархатную черноту бездонного неба. В некоторых случаях в поле зрения попадали только по две звезды».